Вот и я говорю, что ты дурачок, хоть ты и умный мерин, а дурачок. Ничего-то в жизни не смыслишь. Ты вон свернуть хотел на другую дорогу, а я тебя восстановил. Восстановил я тебя на верную путь али не восстановил? То-то! А нам недолго погулять… Ты, дурак, чего опять остановился?
Который раз останавливаешься. Ты домой не хошь?
Отведаешь у меня еще вожжей, ежели! Вон и деревню видно, сдадим мы товар, самовар поставим, нам теперь что, нам теперь всё вчера до обеда. Дурак ты, Парменко, дурак, тебе домой неохота. Вон и деревня рядом, вон и трактор Мишкин. Что? Какая это деревня-то? Вроде не наша деревня. Ну. Ей-богу, не та деревня. Вон и сельпо есть, а в нашей сельпа нет, это уж точно, а тут сельпо. Вон и крылечко высокое. Мы ведь, Парменко, вроде бы тут и товар грузили? Хм. Право слово, тут. Пармен ты, Пармен!
Нет ведь у тебя толку-то, ишь куда ты меня завез. Вот ведь куда нас повело. Парме-ен? Ну, теперь мы с тобой домой поедем. Вот, вот, заворачивай-ко, батюшко! Ведь я тебе еще каким помню-то? Ведь ты еще маткину титьку губами дергал… Мы с тобой ходко… К утру дома будем, как в аптеке… Теперь мы, Пармеша, прямым ходом. Да, это…
Прямым… Дело привычное.
Иван Африканович закурил, а мерин, не останавливаясь у сельповского крыльца, завернул обратно. Он трудолюбиво и податливо тащил груженые дровни с Иваном Африкановичем в придачу, поющим одну и ту же рекрутскую частушку.
Красная большая луна встала над лесом. Она катилась по еловым верхам, сопровождая одинокую, скрипящую завертками подводу.
Снег затвердел к ночи. В тишине ядрено и широко тянуло запахом натаявшей за день и ночью вымерзающей влаги.
Иван Африканович теперь молчал. Он трезвел и, будто засыпающий петух, клонил голову. Сперва ему было немножко стыдно перед Парменом за свою оплошность, но вскоре он как бы не нарочно забыл про эту вину, и все опять установилось на своих местах.
Мерин, чувствуя за спиной человека, топал и топал по затвердевшей дороге. Кончилось небольшое поле. До Сосновки, где была половина дороги, оставался еще небольшой лесок, встретивший подводу колдовской тишиной, но Иван Африканович даже не шевельнулся.
Приступ словоохотливости, как по команде, сменился глубоким и молчаливым равнодушием. Сейчас Иван Африканович даже не думал, только дышал да слушал. Но и скрип завертки, и фырканье мерина не задевали его сознания.
Из этого небытия его вывели чьи-то совсем близкие шаги. Кто-то его догонял, и он поежился, очнулся.
— Эй! — окликнул Иван Африканович. — Мишка, что ли?
— Ну!
— А то чую, бежит кто-то. Что, видать, ночевать-то не оставили?
Мишка, сердитый, шмякнулся на дровни, мерин даже не остановился. Иван Африканович, ощущая собственную хитрость, оглядел парня. Мишка, нахлобучив ворот телогрейки, закуривал.
— Кого сегодня отхватил? — спросил Иван Африканович. — Не ту, что в сапожках-то ходит?
— А ну их всех на…
— Что эдак?
— «Зоотэхник в истэрике»! — передразнил Мишка когото. — Чик-брик, пык-мык! Дуры шпаклеванные. Видал я такую интеллигенцию!
— Не скажи, — трезво сказал Иван Африканович, — девки ядреные.
Оба долго молчали. Пожелтела и стала меньше высокая к полуночи луна, тихо дремали кустики и скрипела завертка, топал и топал неустанный Пармен, а Иван Африканович, казалось, что-то сосредоточенно прикидывал. До Сосновки, небольшой деревеньки, что стояла на середине пути, оставалось полчаса езды. Иван Африканович спросил:
— Ты Нюшку-то сосновскую знаешь?
— Какую Нюшку?
— Да Нюшку-то…
— Нюшка, Нюшка… — Парень сплюнул и перевернулся на другой бок.
— Экой ты, право… — Иван Африканович покачал головой. — А ты забудь про этих ученых! Раз наш брат малограмотный, дак и нечего. Наплюнь, да и все. Дело привычное.
— Иван Африканович, а Иван Африканович? — вдруг обернулся Мишка. — А ведь у меня эта бутылка-то не распечатана.
— Да ну! Какая «эта»?
— Ну та, что ты мне проспорил-то. — Мишка вытащил бутылку из кармана штанов. — Вот мы сейчас обогреемся.
— Вроде бы из горлышка-то… неудобно перед народом, да и так. Может, не будем, Миша?
— Чего там неудобно! — Мишка уже распечатал посудину. — Ты вроде бы пряники грузил?
— Есть.
— Давай откроем ящик да возьмем двух на закуску.
— Нехорошо, парень.
— Да скажу завтра продавщице, чего боишься? — Мишка топором отодрал фанеру ящика, достал два пряника.
Выпили. Уже затихший было, но подновленный хмель сделал светлее нехолодную ночь, вдруг и скрипящая завертка, и шаги мерина — все приобрело смысл и заявило о себе, и уже луна не казалась Ивану Африкановичу ехидной и равнодушной.
— Я тебе, Миша, так скажу. — Иван Африканович наскоро дожевывал пряник. Ежели человек сердцем не злой, да люб, да роботник, дак не хуже никакого и зоотехника либо там госстраха. Вот Нюшку возьми…
Мишка слушал. Иван Африканович, не зная, угодил ли парню своими словами, крякнул.
— Конешно дело, грамота тоже, это… не лишнее в девке.
А и ты-то парень у нас не худой, чего говорить… Да. Это, значит… чего говорить…
Допили, и Мишка далеко в кусты бросил пустую посудину, спросил:
— Ты про какую Нюшку говорил? Про сосновскую?
— Ну! — обрадовался Иван Африканович. — Вот уж девка, и красивая и роботница. А ноги возьми, что вырублены.
Она с моей бабой недавно на слете была, дак оне там по отрезу самолучшему отхватили. А этих грамот у нее-дак все стены завешаны.
— С бельмом.
— Чево?
— С бельмом, говорю, эта Нюшка.
— Ну и что? Тебе-то что это бельмо? Это бельмо и видно-то, только ежели глядеть спереди, а сбоку да ежели с левого, дак никакого и бельма не видно. Грудина, а ноги-то, девка что баржа. Куда супротив Нюшки этим зоотехникам. Вон зоотехница-то пришла один раз на двор, а Куров поглядел да и говорит: «Добра девка, только ноги дома оставила». Нету, значит, ног-то почти. Как палочки. А Нюшка вон идет, дак глядеть-то любо-дорого. Все простенки в грамотах да в гербовых листах, и в дому одна с маткой. А вот хошь, сейчас привернем? Хоть сейчас и сосватаю!
— А что, думаешь, сгузаю? — сказал Мишка.
— Всурьез тебе говорю.
— И я всурьез!
— Мишк! Да я… да мы… мы с тобой, знаешь? Ты Ивана Африкановича знаешь! Да мы, мы… Пармен?!
Иван Африканович ударил по мерину вожжами, раз, другой. Пармен нехотя обернулся, но дело было уже под горку, дровни покатились. Мерину поневоле пришлось перейти на рысь, и через минуту возбужденные дружки по-молодецки, с частушкой вкатили в Сосновку:
Дорогая, не гадай,
Полюбила — не кидай.
Держись старого ума —
Люби мазурика меня.
Сосновка спала запредельным сном. Ни одна собака не взлаяла при появлении подводы; дома, редкие, словно хуторки, мерцали лунными окошками. Иван Африканович наскоро поставил мерина у поленницы, бросил с воза последнее сенцо.
— Ты, Миша, вот что, уж ты положись на меня, сам-то больше помалкивай. Мне это дело не в первый раз, я Степановну, матку-то, давно знаю, как-никак тетка двоюродная. Не больно мы пьяные-то?
— Надо бы еще разжиться…
— Ч-ч! Молчок покаместь!.. Степановна? — Иван Африканович осторожно постукал по воротам. — А Степановна?
В избе вскоре вздули огонь. Потом кто-то вышел в сени, отпер ворота.
— Кто это полуночник? Только на печь легла. — Старуха в фуфайке и в валенках открыла ворота. — Вроде Иван Африканович.
— Здорово, Степановна! — Иван Африканович бодрился, стукал нога об ногу.
— Проходи-ко, Африканович, куда ездил-то? А это кто с тобой, не Михаиле?
— Он, он.
В избе и в самом деле было красно от почетных грамот и дипломов, горела лампа, большая беленая печь и заборка, оклеенная обоями, разделяли избу на две части. Колено самоварной трубы висело у шестка на гвоздике, рядом два ухвата, совок и тушилка для угольков, сам самовар стоял, видно, в шкапу.
— Ночевать будете али как? — спросила Степановна и выставила самовар.
— Нет уж, мы прямым ходом… Обогреемся да и домой. — Иван Африканович снял шапку и сложил в нее свои мохнатые рукавицы. — Нюшка-то где, спит, что ли?
— Какое спит! Две коровы должны вот-вот отелиться, дак убежала еще с вечера. Каково живешь-то?
— А добро! — сказал Иван Африканович.
— Ну и ладно, коли добро. Не родила еще хозяйка-то?
— Да должна вот-вот.
— А я только на печь забралась, думаю, Нюшка стукает, ворота-то мы запираем редко.
Зашумел самовар. Старуха выставила из шкапа бутылку.
Принесла пирога, и Иван Африканович кашлянул, скрывая удовлетворение, поскреб штаны на колене.
— А ты-то, Михаиле, все в холостяках? Женился бы, дак и меньше вина-то пил, — сказала Степановна.
— Это уж точно! — Мишка, смеясь, хлопнул ее по плечу. — Вина-то я, Степановна, много пью. Ведь вот и сегодня до чего допил, что прямо беда! Беда!
