На двенадцатые сутки, 8 сентября 1930 года, наш пароход подходит к бухте Нагаева. Море тихое и пустынное. Лишь изредка из воды выпрыгивают, подымая брызги, какие-то большие, рыбы, кажется, дельфины. Один… два… три… И опять все спокойно. Слышно, как напряженно пыхтят машины парохода. Его старенький корпус сотрясает мелкая дрожь.
На горизонте показалась подернутая легкой дымкой полоска земли, она становится все шире и шире. Появились буревестники, чайки. Проходим мимо острова. Все заметнее и выше становятся голубые горы. Они как бы вырастают из воды. Я знаю, что бесконечные горные цепи тянутся в глубь материка, и мне, разведчику, не терпится узнать, что они таят в своих недрах. Кажется, сейчас же, прямо с парохода, отправился бы в экспедицию.
Много лет прошло, но до сих пор я совершенно отчетливо помню бухту Нагаева, какой я увидел ее осенью 1930 года.
Своими очертаниями она напоминает ковш. Справа, прижавшись к склону крутой горы, стоит пароход. Бывалые пассажиры мне объясняют, что он набирает пресную воду из ключа. Напротив в редком лесу виднеется несколько приземистых домиков из неотесанных бревен, а правее их, среди кустов стланика и редких лиственниц, белеют по косогору десятки бязевых палаток.
Не доходя полкилометра до берега, пароход застопорил машину, загрохотала якорная цепь, корпус последний раз вздрогнул и затих.
Мы приехали.
Подходит катер. Первым поднимается по трапу живой, среднего роста блондин с трубкой в зубах:
— Будем знакомы, заведующий Нагаевской базой Союззолота.
Заведующий в нескольких словах знакомит с обстановкой. Большая часть горняков во главе с Раковским отправилась на прииски. Другая часть, — при этих словах лицо заведующего становится скучным, — испугавшись таежных трудностей, возвращается на «материк».
— А вас, товарищ Галченко, — обращается он ко мне, — отправим в тайгу в первую очередь. Ждут вас там. Вот только не знаю, как вы доберетесь на лошадях до приисков. Это пятьсот километров, а зима на носу.
К полудню начинается прилив, высокий в здешних широтах. Волна за волной с характерным шорохом и шипением набегает на низкий песчаный берег бухты. Катер приступает к разгрузке парохода. В первую очередь цепляет баржонку с пассажирами и тянет ее к шаткому деревянному сооружению, которое служит причалом. Уставшие за долгое путешествие люди гуськом, торопливо, толкаясь, спешат на берег.
Здравствуй, колымская земля!
Вот уже несколько дней я ожидаю транспорта. С утра до вечера брожу по берегу вдоль бухты. Берег густо порос ольховником, выше виднеются корявые, изогнувшиеся в сторону моря однобокие лиственницы. Они одиноко торчат среди густых зарослей вечнозеленого стланика.
Есть в этом суровом пейзаже своеобразная красота. Я любуюсь бухтой до тех пор, пока холодный туман не прогоняет меня к палаткам. Здесь слушаю рассказы о Колыме. Когда же начнется мой путь в глубь тайги?
Наконец, утром 21 сентября конюх Степан «подает» нам девять белых низкорослых лошадей.
После настойчивых требований руководство базы решило отправить на прииски меня, Леонида Коффа, с которым мы знакомы еще по Алдану, и еще одного горняка. Степан тоже едет с нами. Судя по тому, как он опасливо оглядывается на лошадей, конюх у нас не блестящий.
— Не кони, а чертяки, — не очень смело говорит Степан, трогая свои длинные украинские усы.
Низенькие монгольские лошадки в самом деле храпят, косятся на нас и совершенно явно норовят лягнуть подошедшего к ним Леонида. Позже мы узнали историю появления на Колыме этих лошадей. Оказывается, Союззолото закупило на границе с Монголией тысячу степных, полудиких, необъезженных забайкалок. Далекий путь они переносили трудно. Когда же лошадей сгружали с парохода, они лягались, кусались, визжали, а одна выпрыгнула за борт и утонула.
Конюхи экспедиций, если не было других лошадей, брали забайкалок, которые посмирней, и постепенно на конном дворе остались самые дикие. Их наотрез отказывались брать, и только наш Степан, к великому удивлению работников конного двора, безмолвно потащил за собой этих лошадок.
Первых трех нам удалось с грехом пополам завьючить. Степан подвел четвертую лошадку с невинной кличкой Шалун. Конек был весь поцарапан, зло блестел глазами и задиристо выгибал шею. Когда он уже был почти завьючен, Леонид подошел к нему, решив что-то поправить. Шалун вдруг подпрыгнул, взбрыкнув обеими ногами. Не попади ему под копыта вьюк, он перебил бы Леониду ноги. Затем Шалун оборвал уздечку и, волоча за собой вьюк, бросился к морю. На берегу он упал на мокрый песок и начал кататься под хохот собравшихся зевак. Степан попробовал поймать его за узду. Шалун укусил незадачливого конюха за руку и исчез в лесу.
В этот день мы добрались только до конного двора. Вместо Шалуна нам обещали дать другую лошадь. На ней сильно хромающий Леонид должен был догнать нас на Оле.
Утром двигаемся в путь. Тропа вначале идет вдоль реки, затем петляет по топкому болоту. Лошади проваливаются, падают, сбрасывают вьюки. Пройдя километров пятнадцать, намучившись, мы останавливаемся на ночлег.
Едва взошло солнце, наш караван снова растянулся по дороге. Идем вдоль берега моря, иногда приходится вплотную прижиматься к прибрежным скалам. Неожиданно на галечной косе видим двух медведей. Приметив нас, косолапые неторопливо лезут на гору и, дождавшись, пока мы скрылись за поворотом, опять спускаются к морю, где на прибрежной гальке шевелятся полумертвые рыбины. Лошади, почуяв медведей, храпят, не слушаются поводьев, но вырваться не могут: с тяжелыми вьюками на спине самая норовистая лошадь становится смирной.
Поздно вечером подошли к речке Оле. Переправляться, не зная брода, опасно. К тому же стало совсем темно. Недалеко от реки, выбрав место повыше, ставим палатки. Отпускаем пастись лошадей, разводим костер, пьем чай. Вокруг — хоть глаз выколи. Мерно шумит морской прибой, вдруг в палатку входит Степан и растерянно сообщает:
— Побачьте, начальники, река рядом с палаткой. На чай воду черпал, река далече от палатки была…
Мы выскакиваем из палатки и с ужасом убеждаемся, что окружены водой и отрезаны от лошадей. Их испуганное ржанье слышится где-то далеко в стороне.
«Прилив! — мелькает у меня мысль. — Он погнал назад речку, и она затопила окрестности». Со зловещим шумом приближается вода. Слышится чей-то крик, и через несколько минут к нам подъезжает Кофф, мокрый с головы до ног.
— Чуть не утонул, раза два в темноте вместе с конем окунулся, — возбужденно говорит он, слезая с лошади. — Здесь же вас затопит, нашли где остановиться. Осенью приливы до девяти метров бывают. Отлив начнется в полночь. А сейчас только без четверти одиннадцать, — смотрит он на часы.
Мы лихорадочно начинаем громоздить на валежник вьюки с консервами, на них ставим все, что боится воды. С шипением гаснет костер, его заливает вода. Наступает кромешная тьма.
— Вода, вода в палатке! — кричит Степан.
При трепетном свете зажженной спички видно, как множество мелких ручейков подступает к вьюкам. Медленно тянется время… До двенадцати часов сидим в темноте на вьюках. Наконец, вода, затопив на десять сантиметров пол палатки, останавливается и начинает медленно убывать.
Мы облегченно вздыхаем.
— Вот мы и познакомились с северными приливами, — говорю я, пытаясь разжечь костер.
— Счастье наше, что начался отлив. Еще метра полтора воды, и плавать бы нам в море, — замечает Леонид, снимая намокшую одежду.
Утром мы осторожно переходим вброд быструю речку и вскоре попадаем прямо в центр Олы — небольшого поселка со старой заколоченной церковью в центре. Нас встречает орава худых, голодных и вороватых собак. Они лают, воют на все голоса. По вытертой на груди шерсти видно, что это ездовые собаки. Выбираем полянку посуше и прямо среди поселка ставим палатку.
Вдоль реки тянутся «поварни» — легкие постройки, около них сушатся растянутые сети, на вешалах вялится юкола.
Жители почти сплошь камчадалы. Они говорят на русском языке, чуть шепеляво и мягко выговаривая буквы. В основном занимаются рыбной ловлей, промыслом морского зверя, зимой — охотой за пушным зверем и извозом на собаках.
На следующее утро, проснувшись, видим, что нашей обуви, вывешенной на ночь около палатки для просушки, и части немытой посуды, легкомысленно оставленной Степаном у костра, нет.
— Однако, собачки съели, — говорят, сочувственно качая головами и разводя руками, местные жители. — Сама летом промышляет ездовая собачка, хозяева ее не кормят — жирная, ленивая будет.
Вскоре мы находим и отбираем у собак часть посуды, основательно вылизанную, и сапоги с объеденными голенищами и изжеванными носками.
— Нет, я с вами на прииски не поеду, — говорит мрачно, но решительно Степан, с огорчением рассматривая остатки обуви, которую он смазал накануне нерпичьим салом. — Хиба эти собаки съедят ночью, хиба эти лошади-зверюги искалечат дорогой. Как хотите, а я здесь останусь, — категорически заявляет нам Степан. Усы его обвисли, весь он за этот короткий путь осунулся, выглядит жалким.
