Директор, Сергей Сергеевич, не погнушался прийти и высказаться обо мне как о ветеране, поскольку ветераннее меня в зале никого и не было. Правда, бросил ложку хренку в баночку медку насчет моего характера.
Но белосметанный кадровик-то… Вскарабкался на трибуну, глянул на меня, посинел от ужаса, будто увидел черта лысого, отпрянул, закрылся ладонями да как гаркнет в микрофон:
— Нет! Нет и нет!
Людские ряды в зале рябью пошли и притихли. Меня тоже холодом лизнуло: шиш его знает, может, какая подделка в моей жизни вышла, может, мне не шестьдесят и премию с грамотами надо вертать. А кадровик сделал в ладонях щелочки, глянул в них, как сквозь штакетник, и крикнул:
— Не верю, что тебе шестьдесят!
Дальнейшие его слова до меня уже не долетали. Я как бы улетучился из зала, поскольку складывал свою мысль для трибуны. Да что вру-то: давно уж сочинил, а теперь лишь прохаживался по ней…
А когда вышел, да увидел головы, да встретился о глазами, да ударили мне в мозги все хорошие речи, да жизнь свою как бы увидел сверху… Чего-то в глаза мне попало мутное и для мужика противное. Гляжу на людей, а они все скособочились и задвигались, как в худом телевизоре. И галстук душит, пропади он под сваю. Ничего сказать не могу, поскольку русский язык позабыл вовсе. Как и начать, не знаю. «Товарищи…» Это ж не собрание о запчастях. «Друзья…» Так не за столом. «Граждане…» Не в трамвае едем. «Дамы и господа…» Тут водители да ремонтники, а дам вижу всего двух, да и то разведенных.
Вздохнул я, запустил руку за шиворот и снял этот галстук через голову, как хомут, — между прочим, в такой тишине, что скрип моей шеи микрофон разнес по всем углам. Не знаю чего, но ребята захлопали. И я заговорил без всякого обращения:
— Спасибо. Помирать буду, а этого дня не позабуду…
Я отер глаза и дунул в микрофон — якобы из него пыль сеется.
— Жить далее собираюсь, как жил и как работал. Что касаемо одних и тех же моментов, то они одни и те же. Дело в другом. Вот у входа висят большие буквы: «Лучше работать — лучше жить». Лучше работать мы научимся, не сомневаюсь…
— Скорее бы, — вставил Сергей Сергеевич, директор.
— А вот жить лучше — это как? — не сбился я. — Тут для многих загадка и некоторая загвоздка. Поэтому я сообщу вам один невероятный факт: через несколько тысячелетий наступит всеобщее оледенение…
В зале, само собой, засмеялись, вроде как обрадовались. Сергей Сергеевич тоже улыбнулся. Кадровик строит мне прямо-таки кошачьи ужимки. Начальник мастерских насупился и мазутно потемнел. Только моя бригада подмаргивает: мол, давай, Фадеич.
— Все под корень вымерзнет, — гну я свое. — Лед будет километровый по земле ползти. А вы смеетесь… И верно — когда это будет-то. Через эпохи и эры. А вот я знал мужика, который про это оледенение прочел в журнальчике и ночь не спал. Смурно ему сделалось и жалко тех человечков, наших потомков, которые будут бегать по тому льду и звать маму ли, бога ли… К чему говорю? К тому. Вот когда мы все, как тот мужик с журнальчиком, потянемся болью или радостью ко всем людям, в том числе и к соседям, тогда мы станем и жить лучше…
И далее говорил в том же духе и в том же направлении. Потом меня целовали — не за речь, а за возраст. Потом я тоже многих целовал, включая кадровика и двух женщин разведенных. Ну а потом банкет на дому.
Банкетов потом еще штуки три отплясали, но первый для бригады. Ребята как вошли в большую комнату, так и обессилели — их личности стали плаксивыми. И то: посреди комнаты стол раздвижной на десять персон — на работе мы трудящиеся, в автобусе граждане, а за столом персоны, — и в середине стола жареный молочный кабанчик цельный с пятачком, приготовленный по забытым старорусским памяткам. Это моя Мария расстаралась. А кабанчика прислал наипервейший друг Паша, что живет в деревне Тихая Варежка, — приехать-то не смог по состоянию работы, а кабанчика прислал как бы заместо себя.
Банкет прошел дай бог всякому — считай, до утра. Автослесарь Кочемойкин тост сказанул получасовой насчет счастья быть старым. Моторист Василий пил за дружбу и за полное изобилие запасных частей. Шинщик Валерка дал стрекача, в смысле показал новый танец — такого черта выделывал, что Мария слезами изошлась. Окрасчик Николай, мой тезка, доказывал всю ночь про то, про что никто не понял. Автоэлектрик Эдик пел под гитару разными голосами: то по-бабьи, то рыком. А плотник Матвеич вел себя убого и говорил не разбери чего поймешь. Ну и все желали мне долголетия, здоровья, приятной судьбы и опять-таки изобилия запасных частей, поскольку без них ни здоровья, ни приятной судьбы быть не может. И счастья желали неразбавленного.
Последний пункт вызвал крупный галдеж, поскольку это самое счастье каждый понимал, как хотел. К примеру, автослесарь Кочемойкин полное счастье увязывал с полным изобилием. Моторист Василий — с возвращением жены, которая ушла к брюнету, человеку другой национальности. Шинщик Валерка — с изобретением вечного аккумулятора, наподобие вечного двигателя. Окрасчик Николай признался, что о счастье впервой слышит. Автоэлектрик Эдик толковал про бархатные штаны да быстроходные легковушки. Ну а плотник Матвеич был уже счастлив и посему старался завести беседу с жареным кабанчиком, тыкая последнего в пятачок своим длинным носом.
Моего суждения, конечно, потребовали. Я встал и указал перстом на свою грудь:
— Счастье тут, ребята.
Само собой, никто ничего не понял. Не заводить же долгий разговор в веселой компании, посему я поведал им байку — мне один мужик в бане рассказал…
…Некий гражданин скопил пухлую сумму деньжат в несколько тысяч. А в сберкассу класть не пожелал. Нашел под полом на кухне пустоту, уложил деньжата, залил цементом, а поверх линолеум. И живет себе спокойно год, второй, третий, поскольку деньжата под ним. А его квартира была на первом этаже старого дома. Надо же, что рабочий бил в подвале дыру для какого-то кабеля. Золотистый пью коньяк, потому что я дурак. Короче, свалилась ему на голову эта пухлая сумма. Надо сказать, у дурака для денег одна дорога — на водочку прозрачную, на житуху изячную. Ну и загулял, и оброс, и опух… Вот и закавыка. У одного этих денег нет, а он про это не знает; у второго они есть, и он про это знает. А кто счастливей? Ну?
Моя байка много шума наделала. Чтобы его перекрыть, поднял я последний тост за нашу бригаду и ее счастье. Кочемойкин, мужик золотые руки, усомнился в бригадном счастье, поскольку туго с запчастями и посему туго с планом.
— Тогда признаюсь в секрете, — сказал я всем, сразу притихшим. — Почему в бригаду не взял еще одного, аккумуляторщика?
Поскольку никто не знал, то я объяснил:
— Нас ровно семь, а эта цифра роковая, счастье приносящая.
Моторист Василий не согласился, — у него седьмого числа жена ушла к брюнету. Но я подкинул примерчики:
— Семь смертных грехов, семь дней недели, семь раз отмерь, семеро с ложкой, у семи нянек, семь бед — один ответ, на седьмом небе… Чего еще?
— Волк и семеро козлят, — добавил Валерка.
Уходя, ребята со мной перецеловались, кроме, конечно, плотника Матвеича, который расцеловался с недоеденным кабанчиком. И остались мы втроем: я, Мария и сын Генка, двадцати четырех лет, который не пировал, а матери помогал.
У меня их трое, сыновей. Старший — на Севере, прислал меховые сапоги из оленьей шкуры, весело расшитые. И телеграмму с правильными словами: «Так держать, отец».
Средний сын — в торговом плавании, у каких-то там зеленых мысов и тропиков. Тоже прислал телеграмму: «Так держать, отец». Сговорились они, черти? И по его поручению нам торт приволокли из ресторана, что и руками не обхватить.
А младшенький, Генка, кончил техническое училище и специальность заимел приличную — наладчик поточных линий и других сложных механизмов. Подарил мне, шельмец, иноземную куртку за две сотни — и носить страшно.
В четыре утра остались мы с Марией одни. Генка ушел спать в свою комнату, дом еще не проснулся, за окном мартовская темь… А мы сидим с Марией у разгромленного стола — ни слов сказать, ни руки поднять. Марии-то досталось, хотя она помоложе меня на пять лет и женщина крепкая, из новгородских. Правда, ее постигло расстройство: ушел я в свитере из натуральной шерсти, а вернулся в пиджаке из натуральной синтетики с орлистыми плечами. Она с перепугу стала его перетряхивать да перенюхивать, пока не выудила из кармана паспорт со сметаноподобной личностью на имя гражданина Арнольда Спиридоновича Чурочкина, что в переводе означает — наш кадровик.
Обнял я супругу:
— Высоко взлетел твой муж, Мария.
— Да, о таком уважении мы с тобой и не мечтали.
— И ты, Мария, со мной взлетела.
— Я, Коля, только поддерживала твои крылья.
Тридцать шесть лет вместе прожили. Что семью-то губит? Кроме всего прочего, губит ее однообразие. День за днем и год за годом одно и то же. Будни то есть. А скрепляет семью общее горе или общая радость. У нас с Марией они бежали друг за дружкой, как вагончики. Сперва медовый годок был — радость; потом война — горе; потом сын первый родился — радость; потом голоду хватили; потом второй родился; Мария болела; квартиру получили; третий сынок…
