Генка вроде бы ждал меня — задумчиво сидел на стуле задом наперед. Парень он высокий, будто и не от меня произошел, хотя произошел от меня. Плечи мои, широкие. Плюс усы по моде, плюс глаза упорные, плюс улыбка неохватная… Ну и, как положено, гитара с магнитофоном, самостоятельно купленные.
Хотел я тоже сесть задом наперед, но другого стула не было, а на кресло не больно-то сядешь. Да не успел сесть-то.
— Отец, женюсь.
Я покашлял: зря мужчина веселился — кирпич на голову свалился. А Генка усы в меня нацелил, приготовившись к рукопашной.
— На Весте? — спросил я.
— Да.
— Решил без перерешалок?
— Конечно.
— Ну, все?
— Что все?
— Решение твое я выслушал и проглотил. Теперь пойду кран чинить и ножик точить.
— Как же… Ничего и не скажешь?
— Так ведь ты все решил, — удивился я до невероятности.
— По-твоему, надо было с тобой посоветоваться, — улыбнулся Генка довольно-таки подлой и усатой улыбкой.
— Ага.
— Теперь, отец, так не делают…
— У старинушки три сына: старший умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак.
И пошел я себе к двери, поскольку есть вопросы неуступаемые, как земля под нами. Не о женитьбе мы говорили.
В жизни много вопросительных закавык. Одна из них — младые годы. Лет семнадцать — двадцать, когда человек уже не глуп, но еще и не умен. Не чудеса ли? Самые главные решения, от которых жизнь зависит, мы выносим в этом зеленом возрасте. Спутника себе отыскиваем, попросту говоря, женимся; специальность выбираем по душе и чтобы несменяемую; друзей заводим верных и постоянных… Вот я и говорю, что мудрость-то надо бы природе пустить задом наперед, от молодости к старости — родился умным, а с годами поглупел. Тогда решения стали бы повесомее. Умной молодость должна быть, умной.
— Отец! — Генка встал и как бы мне путь заслонил.
— Ну?
— Ты против Весты?
— Ни грамма.
— Отец, но мне нужен свой опыт.
— И моим не гнушайся. От семейной жизни можно получить большое удовольствие, а можно заиметь один насморк. Послушай-ка байку…
…Турист один, любитель подземных приключений, отыскал пещеру, где мрак да летучие мыши. На веревках его туда спустили при помощи лебедки. День там сидит, второй, третий… Два месяца пробыл в полном одиночестве, в сырости, без солнца и телевизора. Когда его оттуда выволокли и поинтересовались, как он закатил такой подземный рекорд, турист ответил прямо: «Если б не поругался с женой, век бы столько не высидел». Ну?
— Отец, мы любим друг друга.
— А-а, тогда давай говорить по делу. Где жить будете?
— В этой комнате.
— На что жить?
— На зарплату, отец.
— Матери будешь отдавать?
— Если она готовить согласится…
— Она согласится, Гена. Еще что?
— А что еще? Все.
— Я-то думал, ты и правда женишься, а ты шуточку подпустил.
И я вылез из мягкого кресла, как из гнезда, и пошел себе точить нож, поскольку разговор закончился. Генка, мой характер, взглядом меня сечет и как бы им в дверь не пускает.
— Какая шутка, отец! Женюсь я!
— Да где же? Ты как приносил зарплату, так и будешь приносить. Как жил в этой комнате, так и будешь жить. Как мать стряпала, так и будет стряпать. Чего изменится-то?
— Но я же Весту приведу.
— Так и мычи: хочу, мол, отец, девочку привести для приятной параллельности.
— Для какой параллельности?
— Лежишь ты на этом диване, и она рядом лежит, параллельно тебе.
— Да все так женятся!
— Тоже, видать, для параллельности.
— А по-твоему как?
— У моей лошадки были две загадки — одна про овес, вторая про сена воз. Жениться, Гена, это стать мужиком. Коллектив выстроить из себя, жены и последующих детей. Материально снабжать этот коллектив. Заботиться о супруге. Воспитывать ребятишек. Имущества скопить…
— Мещанство, — фыркнул Генка сквозь усы.
— Семья-то?
— Имущество копить.
— А как сказки русские кончаются? «Стали жить-поживать да добра наживать». Но главное, мужицкая задача, Гена, чтобы все стали счастливее, и ты в том числе, как глава семьи.
Генка опять задумался. Оно и хорошо, на думающего человека приятно глядеть. Откровенно говоря, мне это «Стали жить-поживать да добра наживать» тоже по разуму скребет. А почему бы не так: «Стали жить-поживать да ума наживать»?
— Ты на что-то намекаешь, отец…
— Ага.
— А на что?
— Подумай, пока я ножик точу…
Мария сидела в кухне, понурившись над куском говядины. Знала она мои слова — не первый сын женится. Ее как бы разрывало надвое: и я прав, и Генку жалко. Но терпела, и правильно делала.
Все хорошее, говорят, от матерей. А плохое? От отцов, что ли? Все от родителей — и хорошее, и плохое. Но мать матери рознь. Хорошая мать воспитывает, а плохая ублажает. Признаться, сперва я боялся за Марию. Девок нет, одни парни — как, думаю, начнет состоять при них прислугой. Знавал я таких — за бутылкой для сынка бегали. Но Мария свою роль продумала крепко: ребята полы терли, посуду мыли, картошку таскали, пододеяльники отжимали, уж не говоря про всякие ремонты. Тут расклад такой… Мать, которая приучает сына помогать себе, слабой женщине, воспитывает мужчину; мать, которая парня обслуживает, растит не мужа и не отца, а залетного самца.
Все это я думал, затачивая кухонный нож. И молчал, потому что Мария молчала. Само собой, я заговорил бы насчет состоявшейся беседы, да не успел — сперва в кухню дунул ветер, потом гул пошел, потом пол дрогнул… Но влетел не змей-горыныч, а Генка — здоровый он у меня малый, какой-то диковинной борьбой занимается японской.
— Отец, ты хочешь, чтобы мы поселились отдельно?
— Ага.
— Но у Весты площади нет.
— Зачем же у Весты…
— Тогда будем меняться.
— Нет, не будем. Нам с матерью и тут солнышко греет.
— Тогда строить кооператив.
— Во, уже горячее.
— Деньги у тебя, отец, есть?
— Как не быть, коли всю жизнь работаю.
— И на гарнитурчик хватит?
— И на гарнитурчик, и на абажурчик.
Генка прошелся по кухне гоголем, поскольку перед ним открылись иные прекрасные горизонты.
— Мы сразу на двухкомнатную…
— А по деньгам осилите? — засомневался я.
— Ты же сказал, что у тебя деньги есть!
— У меня есть…
Господи, или кто там, дай мне силенок. Ублажать-то приятнее, соглашаться-то спокойнее, поддакивать-то веселее… А когда родной сын глядит на тебя, как на жабу… Когда родная жена синим взглядом лезет тебе в душу — вот тогда и пошатнешься в своих устоях…
— У меня-то, Гена, есть, а у тебя?
— Что… Не дашь?
— Не дам, сынок.
Встал он посреди кухни одеревенело и ничего не понимает. Не ожидал. Щеки у него сухие, рабочие, а студено дрожат. От щек и усы задергались, как у мокрого котенка. И пулей прошила меня такая жалость, что хоть на шею ему кидайся. Отец я или аспид какой, пропади оно под сваю…
— Гена… — Я закашлялся, но все-таки окреп. — Не дам.
— Почему?
— А ты бы взял?
— Так ведь у отца…
— Хочешь начать жизнь с помощи да с долгов?
Вижу, скатилось с Генки недоумение, как шальная вода. Теперь злость пришла — взгляд хочет мне глаза выжечь, губы хотят слова покрепче выбрать, дыхание хочет вынести меня из квартиры куда подальше… И слава богу, поскольку злость есть чувство здоровое.
— Думаешь, без тебя не обойдусь?
— Обойдешься, сынок.
Генка не ответил — громом выкатился с кухни, а потом, слышу, и наружная дверь хлопнула. Горячий парень, японской борьбой занимается — на матрасиках и босиком.
Мария глаз не поднимает от говядины. И то: ножик у меня и до сих пор ненаточенный. Да какая теперь к хрену говядина… Я подошел к окну и открыл — мне чего-то воздуху стало маловато, будто на шее галстук затянули.
Начало марта, а зима стоит стопроцентная. Снегу в этом году намело столько, что и до следующего хватит. Мне со второго этажа видать, как ветки березы до наста касаются, ветерок ими водит и рисуют они своими крепкими почками неправдоподобные дули и козули.
— А если ты своим упорством любовь их разрушаешь? — тихо спросила Мария.
— Ну и бес с ней!
— Коля, да ты в своем уме ли?
— А он что — любовь покупает? Дам денег, так любовь будет, а не дам, то ее и нет?
Мария не ответила. Только вижу, что лицо ее созрело для слез. Подошел я, обнял.
— Настоящего мужика хочу из него сделать, Мария.
— Уж больно ты суров, Коля.
— А он? Ты эту Весту сколько раз видела? Три, не более. С родителями ее знакома? Шиш. Генка с тобой ранее делился? Шиш. А вот с другом Костей Дрипочкиным он душу не затворяет. Неужель родители дальше приятеля? Прав я, Мария.
— Правда всегда посредине, Коля.
— Как так?
