Под вечер они пошли на реку — через луга со стогами свежего сена.
Солнце закатилось за горизонт и, уже невидимое, заливало небосклон багровыми волнами. Деревья на западе казались совсем черными, а вокруг них и над ними словно струился зеленый дымок.
Нина с Яковом медленно шли по лугам, завороженные окружающим покоем, затаенными вздохами земли, готовящейся к отдыху.
Когда дошли до реки, закат уже угас, и ночь глядела на них тысячами звезд, рождавшихся прямо на глазах. Прошелестел легкий ветерок; тихо и несмело, как бы пробуя голос, защелкал соловей — началась ночная жизнь, еле приметная, таинственная, волнующая. Нине казалось, будто чья-то нежная рука как-то особенно настроила все струны в ее душе. Каждое дуновение ветерка, каждый всплеск воды, шелест листвы заставляли эти струны чудесно звенеть…
— Ах!
— Что, Ниночка? — ласково спросил Яков.
— Как хорошо, Яша! — ответила она. — Мне еще никогда не было так хорошо!
Она засмеялась тихо и нервно. И этот смех чистыми, звонкими переливами покатился по воде, затрепетал на серебристой лунной дорожке.
— Как хорошо! — повторила Нина. — Даже плакать хочется…
Яков молча взял ее руки в свои, пожал их. И это пожатие говорило ей больше, чем могли бы сказать слова. Нина думала, что Яков переживает сейчас то же, что и она, что он, как никто, понимает ее, и проникалась к нему все большей нежностью.
— Я устала, Яшенька, — сказала она немного погодя. — Смотри, как далеко мы зашли… И огней не видно…
— Посидим?
Голос Якова как-то странно дрогнул, и она удивленно взглянула на него:
— Что с тобой, Яшенька?
— Мне тоже — ах! — смешно ответил он, указывая на свою грудь.
Все еще смеясь, Нина стояла и смотрела, как он, надергав из стога сена, разбрасывал его по земле. Когда они сели на расстеленный Яковом пиджак, Нина набрала полные руки мягкого сена и уткнулась в него лицом, вдыхая пьянящий аромат привядшей травы и цветов, который, словно настоянный на солнце напиток, все еще таинственно бродил в тоненьких стебельках.
— Как пахнет, Яша!
Яков нагнулся к ее рукам, будто лишь в них могло пахнуть сено. И Нине вдруг показалось, что и от его волос струится тот же волнующий запах, и ей захотелось погладить Якова по голове. Захотелось так сильно, что она даже отвела руку назад.
Потом, охватив руками колени, Нина смотрела на небо. Мягкий свет луны заливал ее лицо, а звезды играли в глазах. Нина почти ощущала их прикосновение… Чувствовала себя хорошей и доброй, хотелось сказать любимому что-нибудь такое, чтоб и ему стало так же хорошо. И, все еще глядя в небо, она мечтательно проговорила:
— Когда я поеду в институт, я буду часто писать тебе. А ты, Яша?
Яков молчал. Нина повернулась к нему и увидела перед собой побледневшее, незнакомо прекрасное лицо. Яков без слов схватил ее в объятия, прильнул к испуганно раскрытым устам долгим поцелуем…
Возвращались домой, когда короткая летняя ночь уплывала на запад, а на востоке уже светлело небо. Нина шла, притихшая, сосредоточенная, напуганная всем случившимся.
На следующий вечер они снова встретились, так как не могли уже оставаться друг без друга. А утром Нину охватывали сомнения, от которых хотелось бежать, а бежать было некуда…
Особенно беспокоила Нину мысль об институте. Она хотела учиться в медицинском, послала туда документы и уже собиралась взяться за подготовку к экзаменам. Теперь все ее планы рушились.
Яков не хотел понимать ее колебаний и сомнений и твердил лишь одно: они должны пожениться. И Нина невольно подчинялась ему, — возле него все казалось таким простым и ясным…
Яков не раз высказывал ей свои взгляды на семью. И хотя Нина не всегда соглашалась с ним — жене он отводил место лишь дома, оставляя за собой и труд и заработок, — ее все же радостно волновало предчувствие той светлой, счастливой жизни, о которой он так увлекательно умел рассказывать.
— Нет, Яшенька, я тоже буду работать. Я хочу учиться, — пыталась возражать Нина.
— Хорошо, — соглашался Яков, — будешь учиться. Но сначала поживем для себя… Ну годик… нет, два! Два года, Ниночка!
…Нина вздохнула, опустив руки. Рамочка с фотографией упала на пол.
Они снова поссорились. Нина ходила по комнатам с тем сосредоточенным злым выражением лица, которое так старило ее. Дети, наплакавшись, притихли. Старшая, Оля, любимица матери, очень похожая на нее, обиженно оттопыривая губки, что-то шептала маленькой Галочке. Галочка терла пухлыми ручонками покрасневшие глазки и тихонько всхлипывала, вздрагивая всем телом.
Яков заперся в кабинете — небольшой комнатке в конце коридора, где поселился с тех пор, как ссоры с женой приобрели особенно острый характер. Слышно было, как скрипел под ним стул. Крепкий табачный дым просачивался в коридор и другие комнаты.
Нина вышла в кухню, села чистить картофель, хоть и не собиралась ничего готовить. Чувствовала необходимость что-нибудь делать, чем-нибудь заняться, чтобы отвлечься от нерадостных дум. Однако очень скоро поймала себя на том, что ничего не делает.
Сидела над миской, уронив руки на колени, устремив в одну точку сухие, горячие глаза… Неожиданно почувствовала тупую ноющую боль выше локтя. Отвернув рукав серенькой блузки, Нина увидела большое сине-красное пятно.
«Это он», — вспомнила она, и перед ней возникло лицо Якова: бешеное, чужое, со злыми огоньками в глазах.
Громкий звонок заставил Нину вздрогнуть. Нож упал, жалобно зазвенел, ударившись о железную миску.
Нина сидела в нерешительности. Не хотелось идти открывать, тем более, что это мог звонить кто-либо из товарищей мужа.
Звонок задребезжал снова. Нина услышала, как повернулся ключ в двери кабинета, как щелкнул замок.
Яков хрипло спросил:
— Кто?
— Ниночка дома?
Услышав голос соседки, Нина выбежала из кухни.
При виде Нины Яков насупился и боком отступил к двери кабинета.
— Ниночка, опять? — шепотом спросила соседка, делая испуганные глаза.
Нина молча кивнула головой, ибо чувствовала, что достаточно ей сказать хоть слово — и она не выдержит, расплачется. А плакать при этой женщине, которая (Нина это хорошо знала) забежала больше из любопытства, нежели из сочувствия к ней, она не хотела.
— Он тебя ругал? — жадно допытывалась та. — Ниночка, а ты ему что?
— Пойдем ко мне, — наконец заставила себя сказать Нина. Это было выше ее сил — стоять у двери, за которой притаился Яков…
Соседка Нины — Лата, как она любила называть себя, знакомясь с мужчинами, — была замужем за работником жилищного управления. Она уже достигла того возраста, когда такие, как она, женщины, начинают отдавать предпочтение платьям самой легкомысленной расцветки и становятся ревностными сторонницами косметики. Лицо ее расплылось от жира, довольно бойкие глазки превратились в узенькие бесцветные щелочки, и только длинный, несколько повернутый в сторону нос выделялся на нем с особой выразительностью.
Нос неизменно приводил ее в отчаяние: она была твердо убеждена, что если б не эта досадная игра природы, половина рода человеческого пребывала бы у ее ног.
Пока же у Латиных ног был лишь один представитель этой половины человеческого рода, имевший счастье влюбиться в нее еще двадцать лет тому назад.
Тогда Лата жила в селе и была обыкновенной деревенской девушкой с трехклассным образованием. Шесть лет она ходила в школу, просиживая по два года в каждом классе, и наконец бросила ученье. Жизнь в селе Лата вспоминать не любила и начинала рассказ о себе с того знаменательного дня, когда перевезла свой сундук на квартиру мужа, переменила деревенское имя Лукерья на благозвучное — Лата и стала приобщаться к городской цивилизации.
Приобщалась она к ней, правда, несколько односторонне — через базар, магазины и таких же, как она сама, знакомых женщин. Однако теперь уже поседевший спутник ее жизни не мог пожаловаться, что жена не усвоила всего, что казалось ей достойным подражания.
Лата жила на четвертом этаже, как раз над Горбатюками. Свесившись с балкона, она слушала, как ссорились Яков и Нина. Ей очень хотелось сбежать вниз, но она боялась Горбатюка, который однажды вытолкал ее за дверь и пообещал в следующий раз поступить более решительно. Поэтому она пришла только тогда, когда все уже стихло и Яков, как обычно, заперся в своем кабинете.
— Ну что же, Ниночка? — допытывалась Лата, нетерпеливо ерзая на стуле. — Из-за чего это вы?
— Все из-за того же, — неохотно ответила Нина. Она казалась сама себе беспомощной, беззащитной, все больше жалела себя. — Как он измучил меня! А сегодня бить начал…
— Жаль мне тебя, Ниночка! Мученица ты, — покачала головой соседка, и Нина в самом деле почувствовала себя мученицей.
