— Жаль мне тебя, Ниночка! Мученица ты, — покачала головой соседка, и Нина в самом деле почувствовала себя мученицей.
Выведав все, что хотела, Лата поднялась:
— Нужно идти, а то скоро и мой идол приползет.
В коридоре она остановилась у двери кабинета.
— Ниночка, а что он сейчас делает? — спросила шепотом.
— Это меня не интересует, — сердито ответила Нина.
Но Лата словно прилипла к полу. Быстро оглянулась на Нину, для чего-то встала на цыпочки и, нагнувшись, прильнула к замочной скважине, жестом показывая Нине, что нужно молчать. Нос ее, казалось, еще больше заострился, будто она хотела пробуравить им дверь.
Ей удалось увидеть краешек письменного стола и застывшую на нем руку с погасшей папиросой.
— Сидит, — разочарованно сказала Лата, подходя к Нине, и, поколебавшись, добавила: — Схватился обеими руками за голову и курит… И пишет что-то, — дополнила она созданную ею самой картину.
Прощаясь с Ниной, соседка снова сделала грустное лицо и назвала ее мученицей, точно это слово должно было внести ясность в отношения Горбатюков.
Дождавшись, пока Нина закрыла за ней дверь, Лата еще несколько минут постояла на площадке, прислушиваясь.
Но все было тихо. Тогда она вздохнула, покачала головой и вышла на улицу: спешила к знакомой, чтобы поделиться с ней новостью, которая так и просилась на язык.
Яков Горбатюк совсем не ложился спать и до утра просидел в кресле.
Спасаясь от крика жены и плача девочек, он вбежал в кабинет, упал в застонавшее под ним кресло и сжал голову обеими руками.
— Не надо! Не надо! — шептал он, даже не отдавая себе отчета в том, чего именно не надо. Знал только: дальше так продолжаться не может, нужно что-то решить, что-то предпринять. Ему казалось, что эта ссора оборвала последние ниточки, еще удерживавшие его дома.
В голове была страшная пустота. Он сидел, переживая то состояние душевной одеревенелости, которое наступает после чрезмерного возбуждения, напряжения всех сил. Мозг словно омертвел и как бы не реагировал на все, что происходило вокруг.
Звонок, испугавший Нину, заставил Якова прийти в себя. Он вскочил, радуясь тому, что кто-то пришел, кто хоть на время избавит его от мучительного одиночества.
Но это была соседка. Услышав ее сладенький голосок, Яков вернулся в кабинет. Заперев за собой дверь, остановился перед столом, выстукивая пальцем какой-то мотив на его полированной поверхности. Видел перед собой груду недокуренных папирос и никак не мог вспомнить, когда же он курил.
Снова сел, обхватил руками голову… Мысль, что там, за стеной, сидит сейчас жена и выкладывает этому ничтожеству все, что произошло между ними, не давала ему покоя. «Завтра весь город знать будет!» — с отчаянием думал он.
Затем в коридоре послышались шаги и Нинин голос: «Это меня не интересует…»
«Обо мне», — подумал Яков, невольно поеживаясь. Слышал, как что-то зашуршало у двери, понял, что заглядывают в замочную скважину.
Но вот пол снова заскрипел. Послышались приглушенные голоса и слово «мученица», которое повторила Лата, прощаясь с Ниной.
«Хороша мученица!» — иронически усмехнулся Горбатюк.
Он пришел домой под хмельком. Если раньше, в первые годы их совместной жизни, Яков любил свой дом, любил семейный уют, проявлявшийся в каждой мелочи и таивший в себе особую привлекательность, то сейчас собственная квартира казалась ему чужой и враждебной. Он очень любил дочек, но мысль о том, что он снова услышит резкий голос Нины, будет спорить и ссориться с ней, страшила его. Поэтому он и шел после работы в ресторан, заказывал водку, пиво и напивался. Тогда все окружающее представлялось как в тумане, и даже Нинины слова не так больно задевали.
Но то, что случилось сегодня, сразу отрезвило Горбатюка.
«Зачем я пришел? — упрекал он себя, вспоминая, что хотел пойти в редакцию, немного поработать и переночевать там на диване. — Ничего бы не было… А может, это к лучшему? Может быть, теперь все решится, и я покончу с нелепым положением, которое так измучило меня?.. Но что же решится? — спрашивал себя Яков. — Что может решиться, если все, что я строил в течение восьми лет, рассыпалось прахом?.. Да ведь не только со мной такое случается! — пытался он утешить себя, но тут же резко и зло возражал себе: — Какое мне дело до других? Разве мне станет легче, если я буду знать, что и у соседа происходит то же, что и у меня?.. Нет, нужно решить, нужно решить…» — думал он все упорнее, снова зажигал папиросу и снова забывал о ней.
* * *
В этот день Яков провожал свою мать.
Последние два месяца она жила отдельно — снимала небольшую комнату у знакомых. Сначала она пыталась помирить сына с невесткой, а потом обиделась на Якова, когда он однажды прикрикнул на нее, поссорилась с Ниной и ушла от них: «Делайте, как знаете».
Уже давно мать просила Якова отправить ее к старшему сыну, который с семьей жил в Донбассе. А Яков все тянул и уговаривал потерпеть, пока найдет отдельную квартиру, — тогда ей станет с ним спокойнее.
Но вчера мать пришла к нему на работу в слезах, рассказала, что они снова поссорились с Ниной, а затем, как всегда, заговорила об отъезде. Измученному бесконечными семейными дрязгами Горбатюку не оставалось ничего другого, как согласиться.
Купив билет и договорившись о машине, он пришел к матери. Она бродила по комнате, собирая свои нехитрые пожитки и укладывая их в старенький чемодан и большую плетеную корзину.
— Скоро поезд? — спросила она, не глядя на сына.
— Еще успеем, — ответил Яков, стоя посреди комнаты и не зная, что ему дальше делать. — Помочь вам, мама?
— Что тут помогать… Я уж сама… Садись… Может, в последний раз у матери сидишь, — сказала она, все еще не подымая глаз на сына.
«Сердится», — с горечью подумал он.
Смотрел на мать и только сейчас заметил, какая она стала маленькая, сгорбленная, как похудело и потемнело ее лицо, покрылось новыми морщинами. Вспомнил, что в последнее время редко заходил к ней, и острое чувство вины перед матерью охватило Якова.
— Может, вы бы остались, мама, — попросил он, полный жалости к ней.
Мать бросила на стул темненькую кофточку, подошла к сыну и впервые взглянула на него своими измученными, глубоко запавшими глазами.
— У чужих людей жить? — спросила шепотом, словно боясь, что эти чужие люди могут подслушать ее. — Не видишь ты моих слез, Яша, не жалеешь ты меня!
Она шелестела сухими губами, и Якову становилось все тяжелее. Не знал, как загладить свою вину, и стоял перед матерью, опустив голову, а она все говорила, будто старалась перед отъездом излить все, что накопилось в душе.
— Я молчала, Яша, долго молчала. А теперь скажу. Грызни вашей не могу видеть! И слышать такое не хочу! Каково мне слушать все это? Каково? Думаешь, легко мне смотреть на вашу жизнь, на ссоры ваши?..
Горячий шепот матери проникал в сердце Якова, пронизывал его острой болью.
— Разбаловал ты ее, Яша! Ей что: мать и приготовит, и подаст, и приберет. А невесточка — за книжечку да на диван, а то и к подружкам своим. Или за мужем бегать, следить: не гуляет ли где… У нее ничего больше в голове нет. Что она — работала когда, горе какое знала? Небось, если бы покрутилась так, как вот я с вами, забыла б, как мужа к каждому столбу ревновать! А ты, глупый, чуть не молился на нее, ноги ей мыть готов был…
— Перестаньте, мама! — не выдержал Горбатюк. Особенно несправедливым показался ему последний упрек. Разве он когда-нибудь молился на Нину? Ему сейчас казалось, что он и не любил-то ее по-настоящему, так как в последнее время, думая о жене, всегда вспоминал лишь причиненные ею обиды, а не то хорошее, что было когда-то между ними.
— Вот как, вот как, сынок? Уж и слова сказать нельзя?..
У матери мелко задрожали веки, начала дергаться щека. Отошла от него, бросила кофточку в чемодан. Шевелила беззвучно губами, и Якову казалось, что она молится какому-то своему, сердитому богу.
— Если б вы знали, как мне тяжело, — через силу произнес Яков, видя, что мать снова обиделась на него.
Но мать молчала.
— Вот и все, — сказала она, когда чемодан и корзина были упакованы, а под окном засигналила машина. — Присядем перед дорогой…
Села на стул, сгорбившись, и показалась Якову еще меньше, еще сиротливее.
— Мама, — тихо позвал он. И, когда мать обернулась, не выдержал, подбежал к ней, взял ее легкие сухие руки в свои и наклонился, целуя их. — Простите меня, мама… Мне так тяжело…
Когда он поднял голову, она смотрела на него полными слез глазами. Лицо ее как-то обмякло, губы дрожали. Обвила голову сына горячими руками, жадно целовала, и губы ее, тоже горячие и сначала сухие, с каждым поцелуем становились все влажнее.
— Вишь, седой стал, — шептала она, перебирая его волосы. — А тебе ж еще и тридцати нет.