он бесхитростный, с загибом, верно. Но ведь и Эйнштейн был со странностями. Да. В численнике читал.
Никто из пятерых, кроме Федора Федоровича, не ловил пеструшку — ручьевую форель. Когда приготовления к рыбалке были закончены, он вскинул на плечо, как винтовку, удилище и зашелестел резиновыми сапогами по траве, цепко перевитой мышиным горошком. За ним потянулись остальные. Чем ближе подходили к речонке, тем беспокойнее становилось у Федора Федоровича на душе. Прошлым вечером, опьянев от водки, он хвастал перед Сашуней, с которым недавно познакомился в городе, и перед его спутниками, которых узнал только вчера, что пеструшки в Казмашке прорва: закинул — схватила, дернул — засеклась. Такая уж у него слабость: все, что любит, невольно перехваливает. Иногда аж вспотеет (так упорно держится, чтоб не преувеличить), но вскоре спохватится, что однако до конца не сумел уследить за самим собой.
Сашуня брел, уставясь в волнообразный затылок директора мельницы.
Занемелые виски казались приклеенными, время от времени их буравила боль, напоминающая о том, что он должен опохмелиться.
Антону хотелось быстрей приступить к рыбалке. Он обогнал бы Сашуню и Федора Федоровича, кабы умел ловить пеструшку. Неужели она действительно, если верить Федору Федоровичу, самая вкусная рыба? Вот бы натаскать Клане на щербу. Как забеременела, так сразу ее потянуло на свежую рыбу. А где ее добывать свежую-то рыбу? В магазины редко завозят, на базаре тоже не всегда захватишь. Последние дни знай одно твердит: «Хочу щербы из стерляди на ершах». Смешная!.. Никогда стерлядь не водилась в здешней округе. Хоть отпуск бери да самолетом на Волгу. А почему бы и в самом деле не слетать ради стерляжьей ухи за какую-нибудь тысячу километров. И вообще чудные они, брюхатые женщины. Вот Кланя. От музыки ее тошнит, от красного цвета она угорает. Вполне возможно, что Кланя придуривает, чтобы ухаживал больше. Пусть придуривает. За милой ухаживать будто тульские пряники есть.
Четвертым двигался Мосачихин. Его задело веткой по ключице, обожженной каплями чугуна, и теперь он досадовал на свое никчемное лихачество: по-обычному пробивал летку, не застегнувши суконной куртки, ну и припалило под шеей, когда дунуло из домны.
Позади плелся Ляпкало. Он завидовал Антону, безбоязненно шагавшему босиком по траве.
Больнично запахло чемерицей, и вскоре она зашуршала по ногам огромными гофрированными листьями. Спустились в овраг, заваленный белыми веснушчатыми камнями. Шваркнула утка, понесла хрящевато-упругий крик над вершинами осин. За оврагом, на лужайке, ощетинившейся желтыми копьями медвежьего уха, стоял круглый куст шиповника; тонкий его аромат оттеняла огуречная свежесть крапивы.
Федор Федорович вскинул в небо руку. Шествие остановилось.
— Минутный инструктаж. Пеструшка — царская рыба. Вкус, красота и прочее. Но она зверски осторожна и хитра. Иногда хватает насадку с налету. А чаще работает ювелирно: положит крючок на дно, осторожно объест червя и улепетнет в норку или под коряжины. Кто поймает одну-две, уже счастливчик.
— Должен заметить, что вчерашний инструктаж отличался широтой души, — съязвил Сашуня.
— Вопросов нет? — спросил Федор Федорович. — Тогда перейдем от теории к практике, поскольку теория без практики мертва.
Наживка была в жестянке из-под леденцов. Федор Федорович надел червя и отодвинул взглядом спутников, подступивших к берегу. Примериваясь, куда забросить, он подошел к малиновой поросли. Взгляду открылся кусочек речонки. Пенистым горбом она выбрасывалась из-за гранитного в слюдинках валуна, выравнивалась, хлюпая, под малахитовой плитой, прокатывалась по песку, в котором стоял на розоватых стеблях белокопытник, втискивалась между голышей и спрыгивала зубчатой струей в бочажину.
Федор Федорович привстал на цыпочки и опустил крючок туда, где вода трепала чубы валунов. Крючок подхватило, понесло, выкинуло на поверхность. Неподалеку летящей полоской вздулась вода, и Федор Федорович ощутил ладонью поклевку. Он коротко взметнул удилище. Леса задребезжала и, стрельнув из бочажины, намоталась на сук ольхи. К счастью, сук оказался хрупким.
Подошел Антон и забросил удочку к рогозе, росшей на тенистой отмели противоположного берега.
— Какую пеструшку упустил! Килограмм не меньше. Гнать меня в три шеи. Не рыбалить мне, ворон ртом ловить, — убивался Федор Федорович, открывая коробку с червями. Дрожащие пальцы соскальзывали с краев крышки. Сгоряча он попытался отколупнуть ее ногтем и уронил банку в бочажину. В отчаянии не слышал, как Антон выворачивал из воды форель, и лишь заметил ее, когда тот освобождал из зева рыбы крючок.
Антон держал форель на ладонях и весело показывал товарищам. Она гибко гнулась, трепыхалась; бисерно-мелкая чешуя блестела сизо, лилово, мельхиорово; тело и плавники рябили искрасна-оранжевыми, иссиня-черными лучистыми пятнышками.
— Давайте первую отпустим для везения, — предложил Мосачихин.
— Ты что, опупел? — закричал возмущенный Сашуня. — Лихая закуска. Да я ее с солью в сыром виде слопаю.
— В пеструшке есть что-то змеиное.
— Некто боялся машин. И что вы думаете? Под колесами бензовоза закончил путь.
— Хватит каркать.
* * *
Самым верхним заслоном для солнца была лиственница, прилепившаяся на верхушке горы. Лиственница опиралась пятой ствола, забрызганного желтыми лишаями, на клиновидный голец. Одними корнями она расперла скалу надвое, и теперь в этой ржавой глыбе небо светилось голубой трещиной, другими корнями сползала по зазубринам, выемкам, скосам, покамест не втыкалась когтисто в надежный паз.
Когда Антон добрался до тихого омутка, он заметил это крошечное и черное отсюда дерево. Он вскинул лобастую голову, долго смотрел на лиственницу. Было тихо, а он видел, как хлещут, качают, рвут ее высотные ветры. Было ясно, а он видел тучи, жалящие гору молниями и молотящую градом. Был зеленым и пышным склон, а он видел бурые травы и обметенные жаром деревья. Видел потому, что в долгой жизни лиственницы были ураганы, грозы, засухи, но она не сломалась, не сгорела, не засохла от жажды.
И Антон невольно сравнил лиственницу с черемухой, что смиренно простерлась над гладью омутка. Та из скалы растет, но стоит прямо, независимо и обильно опушилась хвоей, эта — из сочного перегноя. Вздыматься бы черемухе в небо да вздыматься, окутываться снегопадом цвета, тяжелеть кистями ягод, но она склонилась ниц, покорно утопила руки-ветки в омуток, а те, что остались снаружи, бедны листвой и лишь кое-где свисают бусинами зеленых плодов.
Антон встает на комель черемухи, чтобы удить с ее раболепного ствола.
Где же остальные удильщики? Сашуня спешит к машине. «Оставил сдуру на дороге, кто-нибудь заведет и укатит». Ляпкало стоит
