на середину переката и побежал по отмели, усыпанной темно-красными, как свежая говяжья печень, камнями.
Ляпкало, сплетший руки и ноги над бревном, икал. Бревно прибило к затору из лесин и чурбаков, образованному рухнувшим осокорем.
Придерживаясь за край навала, Сашуня стал входить в речку.
Донные струи напористы, вертки, шибают по ногам, будто рыбины хвостами, и если затащат под этот деревянный холм, то и не выберешься.
«Рискуй из-за него жизнью. Недоделок какой-то. С высшим образованием, а трус. Вот рассержусь и не буду спасать».
Вода накатывает на затылок, когда Сашуня хватает Ляпкало за шевелюру.
На отмели, еще корячась под бревном, Ляпкало лепечет слова благодарности. Растроганный Сашуня бурчит в ответ, стряхивая с себя мокрый пиджак.
* * *
Булькнуло грузило, и мушку захлестнуло перепадом, роняющим под копны пузырей солнечную паутину. Наблюдая за убегающим с катушки сатурном, Мосачихин пытался припомнить, не видел ли когда мужчину в военном кителе, отиравшегося возле Лелькиного прилавка.
Никто не приходил на ум, и Мосачихин успокоительно вздохнул и ждал звонкого, как сорочье стрекотанье, треска поставленной на предохранитель катушки.
Удочка, воткнутая неподалеку в берег, закланялась Мосачихин рванул туда. На берегу в сознании всплыл недавний, почему-то не вызвавший раньше подозрения момент. Шел понаведать жену перед работой и заметил сквозь витрину: Лелька, мечтательная, наматывает на кулак косынку, а брат Сашуни, Борис, полыхающий алыми щеками, подергивает никелированную прилавочную трубу.
«Неужели Лелька спуталась с Борисом? На это она способна». Земля присосалась к удилищу. Мосачихин, пытаясь вырвать его, скользнул подошвами, и если б не лошадиный след, то скатился бы в воду.
«Будь она проклята! До свадьбы говорила — девушка. Оказалась женщиной».
Удилище изогнулось, когда он начал взбираться на четвереньках по берегу.
«Простил и уши развесил: подговорила тайком Костю Пшакина в Челябинск сбежать. На юнца позарилась. Чего ему там было… Лет восемнадцать. Шалопай я. Поехал, разыскал, уговорил. Любу с Томочкой пожалел. Мать все-таки. Может, куда бы лучше девчушки были. И сам бы в спокое жил. Правильно отец говорил: «Расстрелять ее надо, вертихвостку, из поганого ружья, а ты за ней гонишься».
Мосачихин оглянулся и скакнул на дорогу и засеменил задом наперед, выволакивая налима.
«Привыкли сваливать грех на мужчин. Мужчина — коршун, женщина — безобидная синичка».
Налим взял взаглот. Мосачихин не стал выдирать крючок с потрохами: перекусил навощенную кордовую нитку.
* * *
Квелый после сна тащился Федор Федорович через ольшаник. Скрябали ветки по дождевику. Зудела накусанная комарами шея.
Пересвистывались птички.
— По-пи-ти, — тенькала московка.
— Три-три-три, — трещал щеголь крапивник.
— Накинь, накинь, — пробивал лес хрустальный голосок камышовки.
«Базарный, что ль, день у вас: рядитесь без умолку?» — ворчал Федор Федорович и мучительно думал о том, что на днях, должно быть придется продавать мясо коровы Нэльки. Уж слишком неловкий случай: директор мелькомбината, бывший пехотный капитан торгует на рынке. Забежит вдруг в павильон какой-нибудь офицер, служивший с ним, или, того нежелательней, солдат, который был в его, Закомалдина, подчинении. Стыда не оберешься.
Он представил себя перед весами со стрелкой, держащим длинный нож, одетым в клеенчатый фартук с потеками сукровицы, и застонал. И хотя эхо раскатило стон по ольшанику, трава не полегла, деревья не зашуршали тревожно, тучи в небе не сгрудились. Даже муравей не обеспокоился, а лишь переложил талинку с плеча на плечо и поволок ее дальше.
К бивуаку Федор Федорович подошел вместе с Мосачихиным.
На кустах сохла распластанная одежда. Ляпкало, трясущийся от озноба, сидел посреди огромного брезентового листа, а Сашуня переступал вдоль краев этого листа и нитяно-тоненькой струйкой лил из канистры бензин.
В том, что Сашуня поливал бензином землю, Федор Федорович угадал что-то лукавое и засмеялся.
Возмущение раздвинуло ноздри Сашуни.
— Вам все хиханьки да хаханьки. Семен чуть не погиб из-за змеи. Не случись рядышком я, он бы в ящик сыграл. Он почти начинает верить в судьбу. Солидный руководящий товарищ и…
— Я без задней мысли. Нечаянно, понимайте.
— Нечаянно бык лягушку раздавил. Не обижайтесь на мою строгость. За Семеном змеи с детства охотятся.
— Своего рода мистика, — поддакнул Ляпкало.
— Семен может науку двинуть вперед, а запах горючего отпугивает пресмыкающихся.
Когда Сашуня затолкнул в багажник канистру, Мосачихин попросил его:
— Отойдем на пару слов, — но тот, к удивлению Федора Федоровича, отмолчался.
Не торопясь, он порезал кирпичик хлеба, откупорил банку кабачковой икры, вспорол китайские мясные консервы «Великая стена». Початую бутылку «Столичной» и зеленостеклую пол-литровку обыкновенной водки он понес студить в Казмашке.
Мосачихин увязался за ним. Сашуня, не оборачиваясь, предупредил: «Не отстанешь — оставлю всех без выпивки». И для острастки стукнул стеклом о стекло.
С момента возвращения на бивуак Федор Федорович восторгался Сашуней.
«Потешный! Откуда что берет. На мельницу бы таких мужиков, сколотился бы жизнерадостный коллектив. Горы бы свернули. Серчает, понимайте, настойчиво. Я бы не выдержал. Стыдно не разговаривать. Крупный недостаток у меня — ложный стыд. Кто-нибудь крепко оступится, ему нужно бойкот объявить, я — нет. В кабинет пущу. Совестно, да и жалко. Журить начну. Правда, внушу, что следует. Слабохарактерность. Поставить бы Сашуню моим заместителем, он бы строгость применял к виноватым, а я мягкость. Вот и золотое равновесие.
Но после того, как Сашуня не разрешил Мосачихину идти за собой, и тот, повернувши обратно, брел спотыкаясь, а мослатые руки его, перевитые шлангами вен, занемело висели, в сердце Федора Федоровича проклюнулась досада, поубавившая его восхищение.
«Нельзя же так долго мурыжить человека. Пора, по-моему, послушать, что он хочет сказать или спросить».
Федор Федорович швырнул на траву дождевик, брякнулся тучнеющим телом оземь. Мосачихин присел на угол дождевика.
— Разрешите закурить?
— Вы ведь бросили.
— Жизнь заедает.
— Жизнь, она, конечно… Держите директорскую «беломорину». Вообще-то вы с Александром Михалычем что?
— Повздорили малость.
Федор Федорович перелег на спину. Выгибая грудь, с хрустом потянулся: взыграла в мускулах силушка. Понаблюдал, как распушают ветры след реактивного самолета. Мысленно улыбнулся от сознания собственной хитроумности и неотразимости.
«Наивен ты, милый Анатолий. Да я ж
