Я прирожденный физик, и вы не наказываете меня. Так почему же вы собираетесь наказывать прирожденного, вот, шкодника Александра Михайловича?
— Потому, — выскочил Сашуня. — Кто самостный, то есть на все свой взгляд имеет, тот для них неполноценный. Скажут им сегодня: «Чай вреден», — и они будут долдонить: «Вреден». Скажут наоборот, и они наоборот. Я свои направления имею. Мне начхать, циклон дует или антициклон.
Когда Сашуня замолчал, то заметил, что благодушный лик директора потемнел.
— Александр Михалыч, ты отрицательно реагируешь на замечания. Извинись, ошибки признай и так далее. У Анатолия и Антона вместо мозгов не магнитофон. Народ они умный. Во-вторых, ты вспыльчивый. Самомнение, конечно, анархический душок. Мой совет: о таких вещах больше ни-ни-ни.
— Эх, вы! Получается, что я без пяти минут государственный преступник. Да я патриот сильнее вас.
Сашуня побледнел. Глаза были гневны.
Антон пристально следил за выражением его лица.
Неужели он неподдельно негодует? Наверно, на самом деле не видит ничего зазорного в собственном поведении?
Затем он нашел слишком естественным его возмущение, чтоб не утвердиться в том, что оно неискренно.
Тем, что юркнул в машину и завел мотор, Сашуня взбеленил Антона с Мосачихиным, а Федора Федоровича раздосадовал.
— Уеду в город, душа из вас вон.
— Решимости не хватит.
Было похоже, что машина скакнула. Вылетев на проселок, она яростно слепила буфером.
Антон настиг ее на подъеме из низкого глубокого оврага.
На бивуаке он вытолкнул Сашуню из кабины, велел Мосачихину, Ляпкало и Федору Федоровичу укладывать вещи и садиться в автомобиль.
Выворачивая руль перед тем, как съехать на проселок, Антон оглянулся. Сашуня стоял перед лиственницей и вонзал меж пальцами, растопыренными на коре, острый охотничий нож.
* * *
Одно солнце над горами, а свет в лесу разный. Сер, синь, призрачно-зелен он в еловых чащобах. В сосновых борах розов, оранжев, красноват. В березовых рощах он то серебряно тускнеет, то отдает меловым тоном; и кажется, — нет выше счастья, чем видеть этот белый воздух, эти белые стволы и этих жмущихся вокруг них белых ветрянок.
Седловину за седловиной переваливает машина. Антон ведет ее тихо: любуется, ловит ноздрями сквозняки, слушает грай, щебет, шелест, жужжанье. О Сашуне он забыл. На уме Кланя. Жаль, что она находится не здесь, где пахнет лесом, разнотравьем, калеными скалами, а там в городе, пропитанном металлургическим смрадом.
Ляпкало горюет, что оставили Сашуню. Правда, есть надежда, что он застанет их близ мельницы: они собираются ловить ельцов. Но поедет он с ними до города или нет, — зависит от Антона. Антон умница, справедливо сказал: «Человек всегда, везде и во всем должен быть человечным». Только сам, пожалуй, поступил вразрез с этой формулой. А, может, и не вразрез? Иногда суровость гуманней доброты. И все-таки надо было наказать Сашуню помягче. Все равно он хороший парень, хотя и чуть не утопил его, Ляпкало, и вел себя кощунственно по отношению к Мосачихину.
Свинцовы веки Мосачихина, впалы виски, блеклы губы. Он поглощен презрением к себе и ненавистью к Лельке. Как он мог мириться с ее неверностью? Знакомые, знающие о том, что она сбегала с Костей Пшакиным, относятся к нему с многозначительной снисходительностью. Хватит терпеть. Он заберет дочурок и переселится в Казахстанскую Магнитку. Доменщиков там принимают охотно.
Федору Федоровичу не до того, какой свет в горном лесу, круто обошлись с Сашуней или по заслугам, что терзает Мосачихина.
Одолела собственная забота. Нужно достать для газогенератора лист слюды, иначе придется останавливать мельницу. Слюды в районном центре добыть негде. Неизбежна поездка в Магнитогорск.
Федор Федорович прикидывает, как войдет в приемную директора и с улыбочкой отрапортует секретарю-машинистке Аннушке следующие слова: «Уважаемая Анна Георгиевна (она Григорьевна, но любит, чтобы называли Георгиевной), прибыл по делу народохозяйственной важности директор мелькомбината Закомалдин. Будьте добры, доложите шефу». Аннушка, тронутая его обходительностью, скажет: «Петр Андреевич велел себя захлопнуть, но ради вас я готова получить даже выговор». И откроет дверь кабинета. Он войдет, и Петр Андреевич даст команду выдать мелькомбинату лист слюды.
Сшибая прутом нивянки, Сашуня шагает по обочине дороги. Его мозг ткет паутину мести против каждого из тех, кто уехал в машине. Ведь ни один из них по-настоящему не заступился за него. Никому не будет скидки: ни Мосачихину — открыто закрутит с Лелькой; ни Ляпкало — станет рассказывать встречным и поперечным, какой он трус; ни Федору Федоровичу — откажет ему от квартиры, когда тот приедет в город по делам; ни Антону… Этому он отомстит сильней, чем другим. Придумает что-нибудь такое, чтобы ославить его на весь город.
Чуть в стороне от дороги Сашуня видит муравейник, бежит к нему и топчет его до тех пор, покамест верх сапог не становится влажным.
В мельничном поселке Сашуня остановился возле дома Закомалдиных. Сквозь плетень увидел редкобородого старика, держащего окровавленный нож, Федора Федоровича, который поникло стоял под навесом сарая, и женщин-башкирок, окруживших зарезанную корову.
Сашуня вызвал директора за ворота.
— Они рыбачат у дальнего брода, — промолвил директор.
И Сашуня пошел дальше. Прежде чем свернуть за угол плетня, обернулся, сказал, злорадствуя про себя:
— Так ты того, Федор Федорович, без стеснения заезжай.
— Завтра вечером, как отторгуюсь, сразу к вам. У дальнего брода они. Бузить только не вздумай, а то опять оставят.
— Плевать.
— Эх, трава ты, трава.
— Трава? Скорей шиповник. Не тронь — вопьюсь иглой.
— Трава, шиповник — все равно. Думать у них нечем.
— Вот и превосходно. Думать. Какой толк? Зола. Надо как ручей течь, куда течется.
— Хуже травы, хуже.
Настил моста, побитый, трухлявый, был раскатан. Пришлось переходить по толщенной лиственничной переложине. Гвозди, вбитые в нее, донельзя изъела ржавчина. Поверхность бревна выцвела до белесости старой кости, но не дала трещин, не взялась гнилью витая древесина. Переложины держали мост много лет подряд и еще послужат долго-долго.
При виде этих огромных бревен Сашуня невольно вспомнил об Антоне. Пожалуй, неуязвим и прочен Антон не меньше лиственницы — железного дерева, — и такие, как он, Сашуня, для него что гвозди переложинам.
Мокрый от быстрой ходьбы и переживаний, он сел на шершавый валун.
