Глашу била лихорадка, грудь поднималась отъ сдержанныхъ рыданій…
— Что же ты думаешь, что и еще годы пройдутъ, а никто и не узнаетъ, въ какомъ ты положеніи? Ты взгляни на себя-то!
Глаша инстинктивно опустила глаза на свою талью и поблѣднѣла, какъ полотно.
— Хорошо? — спросила барыня.
— Матушка, Вѣ-ра Га-ври… — не договорила Глаша, захлебнувшись словами, и рухнулась къ ногахъ барыни.
— Глаша, Глаша, голубушка! — вырвалось у барыни, и она быстро наклонилась къ лежавшей на полу дѣвушкѣ.
Много-въ этотъ день пролилось слезъ.
— Не являлся бы ты ко мнѣ на глава, — говорила барыня Вѣра Гавриловна своему сыну-студенту. — Что ты надѣлалъ, за что ты ее погубилъ? Ты бы хоть вспомнилъ, что это за дѣвушка была!
Сынъ покраснѣлъ.
— Увлекся! — пробормоталъ онъ, передернувъ плечами.
— Увлекся! Неужели за тобой, какъ за малымъ ребенкомъ, еще нянекъ нужно, чтобъ ты бѣды не надѣлалъ? Жизнь-то вамъ чужая не дорога! И чему вы учитесь? Всѣ науки выучили, а умнѣй не сдѣлались, — отвернулась мать. — Душегубцы!
Наступило молчаніе; человѣчное, горячее состраданіе въ доброй женщинѣ начало смолкать; проснулось сознаніе того, что она живетъ въ свѣтѣ, что кругомъ кишитъ муравейникъ со своими толками, соображеніями…
— Надо что-нибудь сдѣлать, пристроить ее какъ-нибудь, — промолвила мать.
— За ней, кажется, портной какой-то ухаживаетъ, — отвѣтилъ сынъ.
— Откуда ты узналъ эти подробности? — спросила мать.
— Она разсказывала.
Мать съ отвращеніемъ посмотрѣла на него.
— Иди ты отъ меня! — проговорила она. — Бѣдная ты моя, Глаша! А я еще, грѣшница, подумала, что ты сама завлекла его, негодяя!
Сынъ повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ комнаты, пожимая плечами, но не имѣя силъ скрыть краску стыда. Вѣра Гавриловна плакала. Она любила Глашу; она привыкла къ ней; она любовалась, какъ въ былые годы молилась Глаша въ деревенскомъ храмѣ; она иногда мечтала, что никогда не разстанется съ Глашей, что Глаша будетъ няньчить ея внучатъ, будетъ одною изъ тѣхъ вѣрныхъ слугъ, какія были и въ домѣ матери самой Вѣры Гавриловны, какія хранили и ея собственную жизнь въ далекія времена дѣтства; она, пріѣхавъ въ столицу, радовалась, что и ея дочь, и ея сынъ не забыли въ годы разлуки своей подруги дѣтства и привѣтливо приняли ее, эту бѣдную Глашу. И что же вышло, что вышло! Теперь всѣ мечты Вѣры Гавриловны разлетѣлись въ прахъ. Была минута, когда барыня думала простить Глашу, — нѣтъ, не простить; она вѣдь даже и не обвиняла свою любимицу, но просто думала она оставить дѣвушку у себя, отдавъ будущаго ребенка на воспитаніе въ деревню. Была минута, когда барыня увлеклась этими мечтами и даже представляла Глашу еще болѣе преданной, благодарной слугой; но всѣ эти мечты смѣнились новыми соображеніями, болѣе глубокими, болѣе вѣрными, можетъ-быть, но зато болѣе безотрадными. Барыня думала, что, оставивъ Глашу у себя, она дастъ ей возможность видѣться съ молодымъ бариномъ, а кто поручится, что онъ перестанетъ ухаживать за Глашей? Потомъ примѣръ для дочери, потомъ толки прислуги, знакомыхъ, потомъ мысли о томъ, что повадился кувшинъ по воду ходить, — далѣе извѣстно, что бываетъ съ кувшиномъ. Барыня рѣшилась переговорить съ портнымъ, переговорить съ Глашей. Нелегки были эти переговоры для всѣхъ трехъ существъ, и, право, тяжело ихъ передавать. Еще тяжелѣе было бы разсказывать, какъ молодой баринъ говорилъ своимъ товарищамъ: «у меня дома цѣлая драма разыгралась. Расчувствовался и попалъ въ петлю…»
— Такъ-то-съ, Глафира Николаевна, — покачалъ портной головою, когда онъ и Глаша остались одни. — Не хотѣли вы нашихъ рѣчей слушать, загубили себя не за денежку!
— Ужъ не говорили бы вы мнѣ этого, — зарыдала Глаша:- мнѣ и безъ того тяжело.
— Мнѣ, думаете, легче? — отозвался портной.
Наступило молчаніе.
— Не берите вы меня за себя, голубчикъ мой, Александръ Ивановичъ! Не стою я васъ! — рыдала Глаша. — Любить-то вы меня не будете.
— Эхъ, Глафира Николаевна, если бъ я не пропащій человѣкъ былъ, такъ я и не знаю, какъ бы я васъ осчастливилъ, — махнулъ рукою портной.
Глаша и онъ помолчали: она слышала какіе-то новые звуки любви, это были уже не полированныя фразы ухаживателя, но скорбь страстнаго человѣка, хватавшая за сердце.
— Пить я началъ, — глухо пробормоталъ портной, отвернувшись въ сторону.
Глаша рыдала. Портной тихо приблизился къ ней и обнялъ ее одною рукой. Она не трогалась съ мѣста. Онъ поцѣловалъ ее въ щеку. Въ былые дни онъ не посмѣлъ бы сдѣлать этого, а она ударила бы его за такой поцѣлуй, — теперь было не то.
— Голубчикъ мой, какъ мы жить-то будемъ! — вырвалось у Глаши.
— Живы будемъ, — увидимъ! — промолвилъ онъ, и въ его глазахъ сверкнулъ огонь страсти.
Кажется, этотъ человѣкъ готовъ былъ схватить ее въ эту минуту и унести куда-то далеко-далеко, на край свѣта, чтобы жить съ нею вдвоемъ, чтобы не видать, не слышать людей!.. А вечеромъ ему говорилъ весь большой домъ на сотнѣ своихъ разнообразныхъ языковъ:
— Ну ужъ, Александръ Ивановичъ, убили бобра!.. Не такая бы пошла за васъ… Охота пришла на ней жениться, вы человѣкъ работящій, честный… И что вы нашли въ ней хорошаго? ничего мы въ ней хорошаго не видимъ!
— Намъ-съ хороша, а на другихъ плевать, — сурово отвѣчалъ Приснухинъ и, гордо отворачиваясь отъ сосѣдей, шелъ со двора.
— Ишь, онъ же и рыло поднимаетъ! Шваль этакая! — говорили про достойнаго уваженія человѣка.
А этотъ человѣкъ бродилъ безцѣльно по городу, словно бѣжалъ отъ кого-то, словно хотѣлъ скрыться отъ своихъ думъ, а думы были безотрадныя, и не у кого было допроситься отвѣта на нихъ, никто и не могъ и не умѣлъ укрѣпить портного, да онъ самъ едва ли бы сумѣлъ высказать, что давило его грудь, что надрывало сердце. То ему казалось, что плевать онъ хотѣлъ на толки, а то стыдно было на людей смотрѣть; то горячо, безумно любилъ онъ Глашу, то попрекалъ ее мысленно за ея грѣхъ; то въ будущемъ видѣлъ счастье, а то живо до безобразія, до цинизма, къ которому способна необузданная страстная натура, представлялъ себѣ свою женитьбу, и въ эти минуты хоть въ воду броситься, такъ и то было бы легче. И шелъ онъ, находившись по городу, въ кабакъ…
Гордо, фертомъ, какъ выразился большой домъ, стоялъ онъ подъ вѣнцомъ, чтобы показать людямъ, что, молъ, смотрите, какъ мы женимся и на васъ плевать хотимъ; а на другой день встрѣтился съ сосѣдомъ, тотъ его съ законнымъ бракомъ поздравилъ, пожелалъ ему дѣтей, — и пошелъ Приснухинъ выпить. Вечеромъ онъ билъ жену.
— Голубчикъ мой, простите меня… Рабой вашей буду, только не бейте меня… Все послѣ выместите, только теперь пощадите, вѣдь вы знаете… — рыдала Глаша, а у замочной скважины, у оконъ, у стѣнъ были уши, — незримыя въ темнотѣ ночи тѣни ловили каждый вопль и разносили о немъ вѣсти по дому.
— Билъ ее сегодня!
— О-о!
— Вотъ житье-то будетъ!
— Ха-ха-ха! — хохотали злые духи во мракѣ и, кажется, этотъ хохотъ слышался въ бѣдномъ жилищѣ портного, доходилъ до самаго сердца обитателей этого угла. — Ха-ха-ха, вотъ житье-то будетъ!
На слѣдующій день портной бушевалъ:
— Молчать!.. Никто меня уговорить не смѣй! я самъ себѣ господинъ. Ну, и кончено!.. Какъ хочу, такъ и дѣлаю! Слесарша усовѣщиваетъ? исколочу проклятую!.. Ты моя жена, ну, и конецъ, ну, и конецъ!.. Ноги твои цѣловать буду и никто не запретитъ, никто!.. Я самъ себѣ господинъ… Подслушиваютъ? Пусть подслушиваютъ, окаянные!
Еще насталъ день. Портной протрезвился, валялся въ ногахъ у своей жены, руки ея цѣловалъ, просилъ прощенья, и страстной, горячей любви было полно все его существо.
— И за что я ее гублю? — говорилъ онъ себѣ. — Каинъ я проклятый, демонъ отверженный. Да я этакую жену на рукахъ носить долженъ; и вѣдь хоть бы попрекнула она меня, — такъ нѣтъ; я ее билъ, а она руки мои цѣловала!
И думы все росли, все росли въ теченіе недѣли, когда портной кроилъ, шилъ сюртуки, брюки, жилеты, и все тяжелѣй и тяжелѣй становились его упреки себѣ; въ праздникъ дѣлалось совсѣмъ тошно… Вечеромъ слышались мольбы Глаши…
Годился сынъ. Портной запилъ сильнѣе, но черезъ шесть недѣль онъ началъ остепеняться. Сына онъ не любилъ, но зато сильнѣе сталъ любить жену и рѣже билъ ее. Въ Глашѣ тоже произошла перемѣна: она уже не молила мужа, не плакала, но суровымъ шопотомъ говорила ему:
— Ты меня не бей, ребенокъ спитъ… Не подходи ко мнѣ, неровенъ часъ…
Мужъ, несмотря на опьянѣніе, замѣчалъ зловѣщій блескъ жениныхъ глазъ и дѣлался тише, смирнѣе. На другой день онъ просилъ извиненія у жены безъ страстнаго порыва, но искренно и какъ-то вѣжливо.
— Скверную я привычку взялъ, Глафира, — говорилъ онъ. — Не пускай ты меня въ кабакъ, совсѣмъ пропаду и тебя-то загублю.
Какъ-то онъ увидалъ, что жена тащитъ ведро съ помоями. Это было слишкомъ черезъ два года послѣ женитьбы.
— Что ты, Глаша, сама таскаешь ведра, — сказалъ онъ ей. — Бѣда еще какая-нибудь приключится, храни Господи!
