— Что ты, Глаша, сама таскаешь ведра, — сказалъ онъ ей. — Бѣда еще какая-нибудь приключится, храни Господи!
Приснухинъ надѣялся скоро сдѣлаться отцомъ.
Родилась дочь.
— Вотъ она какая красавица! — любовался отецъ ребенкомъ, лежавшимъ въ люлькѣ. — Ты куда ползешь! — крикнулъ онъ сынишкѣ, едва тащившемуся около стѣны къ ложу сестренки. — Убьешь, сорванецъ, младенца! — портной погрозилъ сыну кулакомъ.
— Не любишь ты его, Александръ Ивановичъ, — слабымъ голосомъ говорила Глаша, лежавшая въ постели.
— Что мнѣ его не любить! — отозвался мужъ:- я только насчетъ того, что онъ вездѣ суется…
— Нѣтъ, ты его притѣсняешь, — заплакала Глаша.
— Ишь, чего расплакалась! — взволновался портной. — И безъ того больна, вѣдь этакъ и Катя захвораетъ… Ну, посмотри, я ему пряника далъ. — На, баринъ, пряника, чего хвостъ поджалъ, — обратился отецъ къ сыну, остановившемуся въ раздумьи въ ту минуту, когда ему былъ показанъ кулакъ.
Такъ пошли дни, мѣсяцы и годы въ жилищѣ Приснухина. Семья прибавлялась и убавлялась ежегодно. То родины, то похороны. Бѣдность росла. Нерѣдко приходилось Глашѣ просить помощи у старой барыни. Барыня стала холодна къ Глашѣ, но помогать не отказывалась. Портной почти пересталъ пить и началъ относиться къ своей женѣ болѣе гуманно. Работа стала прибавляться: Приснухинъ вошелъ въ сдѣлку съ какимъ-то подрядчикомъ. Сына, какъ мы видѣли, онъ не любилъ и готовъ былъ всегда побить, но за сына стояла мать, и злоба отца мало-по-малу перешла въ какую-то насмѣшливую холодность. Разъ сынишка, играя на дворѣ, увидалъ нищую съ ребенкомъ.
— Вотъ, батюшка, рубашечки даже нѣтъ у ребенка, — говорила она жалобнымъ голосомъ прохожему.
— Возьми мою; у меня другая есть, — быстро подвернулся Порфирій и, стянувъ черезъ голову верхнюю рубашонку, отдалъ ее нищей.
— Ишь, какой жалостливый, такъ и видно, что не холопъ, — отозвался отецъ, услышавъ о поступкѣ сына.
Въ другой разъ Порфирій сотворилъ другую штуку. Сынъ жившаго въ домѣ надворнаго совѣтника постоянно задиралъ сына портного: то толкнетъ его, то языкъ ему высунетъ, а иногда и скажетъ:
— Дрянь!
Порфирій въ одну изъ такихъ встрѣчъ не вытерпѣлъ и «вздулъ», какъ онъ выражался, семилѣтняго врага.
— Обидчивъ больно, не наша кровь! — презрительно улыбнулся портной, когда ему пожаловались на буяна.
Встрѣчая холодность и притѣсненія со стороны отца, Порфирій привязался къ матери. Сынъ и мать научились понимать каждый жестъ, каждый взглядъ другъ друга. Мать не бранила сына за шалости, чтобы не навлечь гнѣва отца, но качала ему незамѣтно головой, и сынъ конфузился, утихалъ. Мать не плакала при сынѣ, но сынъ угадывалъ по цвѣту ея глазъ, по выраженію ея лица, что ей тяжело, что она плакала безъ него. Въ обоихъ существахъ развилась изумительная чуткость.
— Мамка, что ты все плачешь? — спрашивалъ маленькій Порфирій, сидя съ нею по вечерамъ у топившейся печки.
— Такъ… горя много… — отвѣчала мать, ласково глядя на него.
Сынъ вздыхалъ, точно и ему было извѣстно тяжелое горе, и смотрѣлъ на огонь, который дрожалъ и вспыхивалъ въ печи. Какіе-то сны носились надъ дѣтской головкой ребенка и надъ головой его матери. Въ комнатѣ царила тишина.
— Что ты шляешься по двору! — раздавался крикъ на лѣстницѣ, и въ комнату появлялся Приснухинъ-отець, ведя за ухо одного изъ мальчишекъ-работниковъ.
— Я только вышелъ, — хныкалъ мальчуганъ.
— Халаты дерете, сапоги топчете, не напасешься на васъ одежи, разбойники! — бушевалъ портной.
— Полно, Александръ Ивановичъ, ложись спать, — уговаривала его жена.
— А! ты думаешь, я пьянъ? — кричалъ мужъ. — Врешь, я не пьянъ! Гдѣ баринъ-то?
Баринъ, или, иначе сказать, Порфирій успѣвалъ спрятаться въ уголъ и дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
— Ушелъ, дома его нѣтъ! — отвѣчала жена.
— Погоди, приди онъ, такъ я ему задамъ выволочку! — грозилъ портной, и если жена очень сильно рѣшалась возражать, то мужъ пробовалъ вспомнить былые годы и побить ее.
— Мамка, отецъ за меня тебя колотитъ, — говорилъ сынъ на слѣдующій день, сидя снова съ матерью, у огня. — Я прятаться отъ него не буду…
— Нѣтъ, это онъ не за тебя дерется, — отвѣчала мать.
— А за что же?
— Такъ, Порфирушка, пьетъ онъ…
— А съ чего онъ пьетъ, мамка?
— Христосъ его знаетъ, — говорила мать, едва сдерживая слезы.
Знала она, съ чего онъ пьетъ.
Наставало молчаніе; сынъ глядѣлъ въ огонь и о чемъ-то размышлялъ.
— Я не буду пить, какъ большой вырасту! — какъ бы самому себѣ говорилъ сынъ, а можетъ-быть, онъ говорилъ огню, который весело и бойко сверкалъ передъ его глазами, съ трескомъ пожирая смолистыя дрова.
Шли еще годы, сынъ началъ читать, — мать научила его, научила, сидя все у той же печки въ полусумеркахъ зимнихъ вечеровъ. Нерѣдко ребенокъ, разбирая склады, засыпалъ у ея ногъ съ книжкою въ рукахъ, и когда онъ просыпался, то видѣлъ тѣ же потухающія дрова въ печи и ту же мать съ заплаканными глазами и груднымъ младенцемъ на рукахъ.
— Мамка, ты любишь мою сестричку? — спрашивалъ сынъ.
— Люблю, я всѣхъ васъ люблю, — отвѣчала мать.
— А отецъ не всѣхъ любитъ, — задумывался сынъ и протяжно говорилъ, устремляя глаза въ огонь:- меня онъ не любитъ!
— Мамка, хочешь, я въ книжкѣ читать буду? — спрашивалъ онъ, когда научился читать.
— Читай, голубчикъ.
— Ну, слушай!
Начиналось чтеніе какой-нибудь книжки, романа Лажечникова или Загоскина, Нарѣжнаго или Масальскаго, — всего того, что мать могла гдѣ-нибудь достать для любящаго чтеніе сынишки, и эти, то наивныя, какъ дѣти, то чувствительныя, какъ женщины, книги занимали дѣтскій умъ и согрѣвали дѣтское сердце: онѣ были, со всѣми своими странностями и ошибками, и добрѣе и умнѣе людей, окружавшихъ ребенка.
— Кто же это, мамка, французы? Нехристи они, что ли? — спрашивалъ сынишка, встрѣтивъ въ книгѣ разсказъ о нашествіи французовъ на Россію
— Должно-быть, нехристи.
— А за что они нашихъ бьютъ?
— Такъ, Порфирушка… Объяснять-то я тебѣ ничего не умѣю.
Порфирій устремлялъ глаза въ печку и думалъ, искать объясненій для своихъ вопросовъ, обѣщалъ матери научить и ее всему, чему выучится самъ. Вопросы становились, между тѣмъ, съ каждымъ днемъ сложнѣе и сложнѣе. Рядомъ съ этими вопросами шло развитіе ребенка въ практическомъ отношенія. Родился ли у него братишка или сестренка, Порфирій сновалъ по комнатѣ, услуживалъ, бѣгахъ за священникомъ. Умиралъ ли кто-нибудь изъ дѣтей, Порфирій зналъ, что будетъ стоить гробъ, панихида, могила. Приходилъ ли отецъ изъ мѣщанской иди ремесленной управы, Порфирій зналъ, на что будетъ злиться отецъ и кого ругать будетъ. Отецъ началъ понемногу входить въ подряды при помощи протекціи жениной барыни; Порфирій и тутъ зналъ, какое сукно поставитъ отецъ, кого угощать будетъ, кому деньгами, ротъ заткнетъ. Пріемъ новаго мальчишки въ ученье заставлялъ Порфирія предугадывать всю судьбу этого мальчугана и жаль ему было отца и мать этого ребенка, когда они кланялись и просили его отца, Приснухина, поберечь ихъ дитятко ненаглядное. И чѣмъ тяжелѣе становились сцены семейной жизни, тѣмъ сильнѣе тянуло Порфирія къ книжкѣ или за порогъ квартиры къ бабкамъ. Мы видѣли его управлявшимъ лодкою на Фонтанкѣ; мы могли бы увидѣть его въ кулачномъ бою на дворѣ. Мы слышали, какъ онъ успокоилъ однажды отца заступаясь за мать, — мы могли бы подслушать, какъ онъ говорилъ отцу:,
— За меня крестный отецъ въ гимназію платитъ, ты меня не попрекай.
— Кто тебя, баринъ, попрекаетъ; ты въ генералы выйдешь, а мы порадуемся, — насмѣшливо отвѣчалъ портной и кланялся сыну. — И насъ, грѣшныхъ, можетъ-быть, не позабудешь, накормишь подъ старость за то, что мы тебя въ малолѣтствѣ кормили.
Мы могли бы увидать въ эти минуты на лицѣ Порфирія краску стыда и негодованія. Онъ былъ изъ тѣхъ натуръ, которымъ нужны прямые отвѣты на прямые вопросы, открытый бой съ незамаскированнымъ врагомъ. Эти натуры могутъ дѣлать дѣло, могутъ бороться, могутъ успѣвать во всемъ; но онѣ испортятъ всякое дѣло, если съ ними будутъ хитрить; онѣ вспыхнутъ, какъ порохъ, и сожгутъ весь запасъ своей силы въ то время, какъ врагъ будетъ медленно и тайно подводить свои мины, разставлять сѣти. Передъ Порфиріемъ стоялъ теперь человѣкъ, котораго онъ никакъ не могъ назвать своимъ другомъ, потому что помнилъ его тайныя колотушки, и но могъ считать его врагомъ, потому что этотъ человѣкъ наклонялъ передъ нимъ голову, отвѣчалъ на его дерзости кротостью и только изрѣдка въ этой кротости слышался звукъ насмѣшливости и презрѣнья. Порфирій не зналъ, какъ держать себя съ этимъ человѣкомъ, выходилъ изъ себя въ столкновеніяхъ съ нимъ, встрѣчалъ въ отвѣтъ на свои вспышки спокойные отвѣты и краснѣлъ, терялся, внутренно ругая себя.
Въ гимназіи Порфирій отличался своею откровенностью, быстрымъ соображеніемъ, бойкостью, но считался не очень прилежнымъ ученикомъ и засиживался въ классахъ по два года. Лѣнтяй — это названіе часто прилагалось бы къ нему, если бы его горячая натура могла быть заподозрѣна въ сонливости, всегда сопровождающей настоящую лѣность. Его прозвали вѣтромъ, опіемъ, вспышкою. Но почему же онъ лѣнился? Начнетъ онъ уроки учить, а отецъ въ это время треснетъ кого-нибудь изъ своихъ учениковъ, тотъ разревется, — глядишь, Порфирій покраснѣетъ, заткнетъ уши, броситъ книгу и бѣжитъ во дворъ. Тамъ игра, смѣхъ, его приглашаютъ въ бабки играть, — заиграется онъ, а вечеръ идетъ къ концу.
