— С легкими что–нибудь? — не понял сразу Вранцов.
— Да нет, с душой, с головой, — усмехнулся Везенин. — За все и за всех голова болела, а это, говорят, нехороший симптом. Ладно хоть в психушку не угодил. Но остракизму подвергли, лишили, как в Афинах, воды и огня. Вот и пришлось вернуться на круги своя.
«Откровенность на грани глупости, — отметил про себя Вранцов. —
Надо будет подсказать, чтоб придумал другую версию. Да, заметно, что жил далеко от Москвы». А вслух сказал:
— Но ты не забывай, что выпал из обоймы за это время. И там не закрепился, и здесь оторвался. А в наше время опасно выпадать! Все разобрались по местам, все спелись…
— Да ну, — отмахнулся Везении. — Была бы шея — хомут найдется. На службу устроиться не проблема. Но противно лицам служить, а не делу. Неохота «оносороживаться». Вообще, не понимаю, — пожал плечами он, — что такое служба в науке. Служба почетна лишь в армии, а в науке нужно искать, исследовать, открывать.
— У тебя архаичные представления о науке, — усмехнулся Вранцов. — Наука давно уже не та.
— Зато истина все та же.
— Что есть истина? — сказал Вранцов. — Все истины нам сегодня даны заранее. Остается только в приличную обертку их упаковать и нужную этикеточку наклеить.
— Ты думаешь, что так будет всегда?
— А ты полагаешь, нет?
— Не знаю. Но если уж нам дана эта способность — докапываться до сути вещей, то надо употребить ее в дело. Что бы там ни было, а думать и оставаться ответственными мы обречены до конца своих дней. Назад в блаженное неведенье не уйдешь. Амебой снова не станешь…
Прежде чем расстаться у метро, постояли на «паперти» Библиотеки, имени Ленина, помолчали, глядя на рубиновые звезды Кремля, на розовато освещенный угол Манежа, на каменное кружево Кутафьей башни, на призрачно парящий среди звезд лимонно–золотой купол Ивана Великого.
— Не верится, что столько лет пролетело, — сказал Вранцов. — Давно ли студентами здесь стояли. Будто вчера.
— Да, — задумчиво откликнулся Везенин. — Что было для нас будущим, стало настоящим. Не так мы его себе представляли: повсюду тупость, ложь и застой. Мне все время приходят на ум «Слепые» Брейгеля. Тебе не кажется, что мы уже на краю?
— Ну, старик, это не короткий разговор. Вот–вот метро закроется — лучше его не начинать.
— Да, — сказал Везенин, — поздно уже. Ну ладно, пока! Рад был тебя видеть. Заходи в любое время — не пропадай. Столько лет не виделись, о многом хочется потолковать.
— Хорошо, что встретились, — сказал Вранцов. — Запиши мой телефон. Будут какие проблемы — звони. Что в моих силах, сделаю.
Расставаясь, подали друг другу руки, и это совпало с первым долетевшим со Спасской башни перезвоном курантов, отбивающих полночь в Москве. Случайное совпадение это обоим понравилось. Улыбаясь, они не разжимали рук все двенадцать ударов и на прощанье даже коротко обнялись, поддавшись какому–то сентиментальному порыву.
Возвращался Вранцов в общем–то довольный этой встречей со старым своим однокашником. Чем–то прежним, еще студенческим отдавал этот вечер с единственной бутылкой сухого винца и тыквой на закуску. Порядком поднадоели привычные застолья в кругу нужных людей, когда жратвы и выпивки навалом, словоблудия всяческого много, а душевности нет. Подумалось, что давно уже нет у него настоящего друга, хотя все время в общении и всяческих приятелей, знакомых и просто нужных людей сколько угодно. Но разве кто–нибудь из них, встретив его на улице, ничего не зная о нем, не видев пятнадцать лет, потащил бы с ходу к себе?.. Сомнительно. А Коля умудрился еще сохранить эти студенческие замашки. Пригласил к себе, хотя, собственно, и угощать–то было нечем. «Тыква! Ха!.. — хмыкнул он, вспомнив, чем его угощали. — Хорошо, что я человек незлой, а то стал бы Коля анекдотом со своей тыквой. Хотя можно, конечно, при случае рассказать, не называя имен. Забавно все–таки. Погрузился в быт и философствует, подводит теоретическую базу под бытовые проблемы. Несерьезно, да и непрестижно».
Но встреча с Колей все–таки его освежила. Подумал, что надо как-нибудь пригласить Везениных к себе. Не завтра, конечно, — потом, когда обставит квартиру и полный блеск наведет. Вроде новоселья. Так, без особых затей, а просто посидеть с приятными людьми, расслабиться. А то все время одни только нужные — «нужники», как называет их циник Яша Могильный. Показать кое–что из набросков, обговорить с Колей в общих чертах. Да и Вику не мешало бы познакомить с Глашей — может, научится у нее готовить. Готовить она умеет: даже тыква у нее получается вкусно. Да и в выглядит. Классная у Коли жена. И вести себя умеет, неглупа, есть этакий шарм. Откуда в ней это? Прежде вроде и не заметно было — девочка, как все… Но условия ей Коля не создал. Возится с детьми, готовит тыкву — не слишком шикарная жизнь… Интересно, на что они живут? Неужели на те жалкие гроши, которые он зарабатывает?.. Тыква — ха! Как йоги… Пренебречь золотом… свергнуть короля с трона… Ха!.. Блажен муж… Человек есть не то, что он есть… Блажной все–таки Коля. Кое в чем интересно мыслит, но ведет себя в общем–то наивно. Совершенно не понимает реальности! Книгу пишет. Не служит нигде, а рассчитывает ее издать… Замшел там в провинции… С такими настроениями ему не пробиться в Москве. Можно, конечно, помочь, подсказать. Но надо еще присмотреться к нему. А то сведи его сейчас с деловыми мужиками, у них глаза на лоб. Он ведь простейших вещей не сечет… Нервный какой–то стал, заводной. Нервишки пошаливают наверняка. По всему видно, что одинок. Странно, прежде вокруг него было много народу, а теперь, похоже, никого. Неужели потому, что карьера не задалась?.. Можно, конечно, помочь. Все–таки неглупый был парень. Надежда факультета, будущее светило!.. Да, недолго музыка играла. Был лидером — стал аутсайдером. Но, если хорошенько припомнить, и тогда уже была заметна в нем какая–то непрактичность, можно было предполагать… Все же не хватало Везенину чего–то при всех его несомненных способностях. Какого–то «реализма» недоставало. «Вот именно, — радуясь удачно найденному слову, подытожил он. — Реализма и деловитости ему недостает. Другие, не такие способные, но цепкие ребята, уже и тогда обходили его. А он и сейчас еще в теоретических эмпиреях витает, а реально не делает ничего. Да, невысоко Везенин взлетел. Одно дело на семинарах или у себя в кочегарке выступать, а другое — в реальной жизни уметь устроиться… А в гости пригласить их можно, конечно. Квартиру новую показать, Глашу с Викой познакомить… А жену себе ничего отхватил. Но ведь это по пословице: «Клад да жена на счастливого». Дуракам везет, а он — ха–ха! — как–никак Везенин. Одеваться умеет, готовит неплохо… А тыква, в общем–то, ничего, даже не знал, что вкусная вещь…»
Так, возвращаясь в гулком пустом вагоне ночного метро, размышлял он о своей нечаянной встрече с Везениным. А утром окунулся в дела и надолго о нем забыл.
ВНИМАНИЕ: РОЗЫСК!
Главный управлением внутренних дел исполкома Моссовета разыскивается
ВРАНЦОВ АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ, 1945 года рождения. 15 ноября 1985 года, уйдя со службы, он исчез, и о местонахождении его ничего не известно. Проживал на
Б. Филевской улице (Кунцевский район).
Приметы: на вид 40–45 лет, рост 175 сантиметров, среднего телосложения, волосы темные, волнистые, глаза карие.
Был одет: черная куртка с капюшоном, светло–серый пуловер, брюки и ботинки коричневые.
ГУВД Мосгорисполкома просит граждан, которым что–либо известно о местонахождении разыскиваемого, сообщить по телефонам 800–88–74 и 02.
Этот текст на мятом грязном клочке «Вечерки» попался ему на глаза случайно, когда он сидел на спинке скамьи на бульваре, рядом с мусорной урной. Сбоку была крохотная, с почтовую марку, его фотография — его прежнего. И хотя снимок был знакомый, тот же, что на служебном удостоверении, Вранцов не сразу узнал себя. На фото был субъект средних лет, солидный, при галстуке, с трезвым взглядом, гладким лицом и аккуратными залысинками на лбу. Ничего не скажешь, деловой мужик. Явно не из тех, кто склонен к авантюрам, — такие, прежде чем упасть, соломки подстелить успевают. Но от судьбы не уйдешь! С ней не потягаешься, в прятки не сыграешь. Умного ли, глупого ли, она так упрячет, что сам себя не найдешь.
Газета валялась на бульваре возле урны. («Урна с прахом», — пришло ему в голову), а фото на газетном клочке можно было счесть снимком на ней. И хотя ничего нового о себе Вранцов не узнал, крохотная эта заметка похоронным звоном прозвучала для него. Она официально удостоверяла его пропажу из общества, утерю им прежнего гражданского состояния, его гражданскую смерть. Прежде была хоть слабая, но надежда, что его проcто числят в отсутствии, в каком–то временном отпуске, что его еще ждут. Но вот и этой надежде конец… Он хотел взять газетный обрывок на память, но, представив себя летящим со своим собственным портретом в клюве, содрогнулся от столь сюрреалистической картины и, отпихнув газету в сторону, улетел.
