— А сосиски?
— На всех? Пуд все равно не дадут, себе хоть возьми.
— Диспетчер, я одиннадцатый!
Машинист. Ксана подобралась в кресле, радио — долой. Махнула рукой оператору, та вышла бесшумно.
— Диспетчер, четыреста девяносто второй сейчас перекрывался на красный, потом опять — на разрешающий.
— Следовали по разрешающему?
— Он на секунду перекрывался. По разрешающему. И сразу, почти одновременно:
— Я седьмой! Светофор четыреста двадцать первый только что был красный, перекрывался…
— Понятно, сейчас проверим. Электродиспетчер!
— Да, диспетчер?!
— Как у вас напряжение? Только что четыреста девяносто второй и четыреста двадцать первый перекрывались. В порядке? А у Ленэнерго? Узнайте. Два машиниста доложили. Механик связи, зайдите сюда. Перекрывались четыреста двадцать первый и четыреста девяносто второй. Да, по первому пути у «Среднего проспекта» и по второму — за «Университетом»…
Механик тотчас возник, будто стоял под дверью:
— Вроде у нас ничего. Там дежурный выехал.
Прибежала Нина Тарнасова:
— Ой, а я сижу! Что, Ксана?
— Не знаю еще. Перекрывались четыреста двадцать первый и четыреста девяносто второй.
― Диспетчер, у Ленэнерго падения не было…
— Понятно, что непонятно, — сказал механик.
— Подождем…
— Девочки, у вас сбой? — сунулась было в двери Инна Кураева. — Ничего не надо?
— Ну уж сразу и сбой, — улыбнулась Ксана. — Накличешь! Светофоры перекрывались…
— А-а-а, — потеряла интерес Инна. Двери закрылись.
Тихо было. Трасса молчала. Желтые черточки возникали на пульте то здесь, то там. Сменялись красным пунктиром. Гасли. Вспыхивали и меркли в нужный черед повторители светофоров. Часы пощелкивали. Муха, крупная, будто в разгаре лета, билась в пыльное стекло головой.
— Никто вроде больше не кричит…
— Диспетчер, «Новоселки»! Дефектоскоп беру за двадцать вторым.
— Берите, — сказала Ксана.
13.38
На Линейном пункте дежурил по трассе машинист-инструктор Силаньев, похожий на боксера в отставке и на артиста Папанова. Записывал в «Журнал, инструктажей» содержание инструктажа, который провел с машинистами сегодня утром. Морщился, подыскивая слова.
Кончив, вздохнул с облегчением. Теперь просматривал формуляры своей группы, тридцать семь машинистов, — нет ли замечаний от других инструкторов, от начальства повыше. Серьезного ничего не было. Свечкарь: «нарушение формы одежды», — опять в пестрой рубашке небось пришел, ростом сильно не вышел, а хочется быть красивым. Ясно. Машинист третьего класса Бурский: «посторонняя книга в кабине», — этот без книги не может. Не открывает, конечно, в кабине, но куда-нибудь да пихнет, чтобы рядом, на политинформации зато лучше Бурского нет, любит себя показать…
Вошла оператор Курочкина. Узкие бесцветные глазки подведены, белесые волосы старательно взбиты, узкое тело туго затянуто, отчего кажется совсем длинным и беспомощно худым. Толстенное обручальное кольцо украшает руку, и в узеньких глазках светится большое удовлетворение от семейной жизни.
— Свинины взяла своему в буфете. Поглядите какая, Дмитрий Никитич!
Силаньев поглядел с интересом:
— И что делать будешь?
— Пожарю…
— А ты запеки. Вкусно!
— Дак я ж не умею, Дмитрий Никитич…
— Сейчас научу. Он будет доволен.
— Правда? Ой, я потом запишу, ладно?
Подсела к Силаньеву близко, на подлокотник служебного кресла, потерлась худым плечом о погоны. И он мимолетно ее погладил по волосам.
— Не обижает Юрий?
— Что вы, Дмитрий Никитич?! — зарделась Курочкина.
Столь же безмятежно оператор Курочкина могла бы сидеть на коленях, у машиниста-инструктора Силаньева и узким пальцем перебирать на нем форменные пуговицы, потому что Силаньев знал ее с пеленок, дружил еще с отцом, путейским мастером Ледневым, который погиб восемь лет назад в рампе «Автово». Тогда еще по путям ходили от «Автово» в старое депо, как раз после Леднева запретили приказом. Шел после смены, усталый, от одного поезда увернулся, а под другой попал…
Силаньев и в школу потом не раз ездил к директору, чтобы девчонку дотянуть до восьмого, устраивал в училище при метро: девчонка старательная, а не давалось ей это — учеба. Сам познакомил с хорошим парнем электриком Курочкиным и на свадьбе сидел рядом с матерью первым человеком.
И машинисты на Силаньева полагались… В поездной работе, считал Силаньев, как на войне, должен у человека быть крепкий тыл: семья, где тебя поймут, инструктор, который ценит твое умение и знает слабости. Сегодня ты, предположим, в Трубе, король королем за контроллером, а завтра — зевнул на трассе, транспортная работа безжалостна, все может быть. Зевнул — и уже двери открываешь в депо. Тут важен тыл, чтобы не обернулось для человека-трагедией, а просто рабочий момент, стисни зубы, переживи, как болезнь, и шагай упрямо дальше…
Если с кем-то из машинистов Силаньева, в ком был он уверен, случался на линии Случай, то, расхлебав дело, Силаньев перво-наперво поджидал возле лестницы поездного диспетчера. От диспетчера тоже зависит, как он осветит. Спрашивал: «Как себя мой вел?» — «Как всегда, — неохотно ответствовал диспетчер. — Крикнул — поезд не идет! И пропал. Ищи хоть с собаками. А диспетчер крутись!» — «Нехорошо… — говорил Силаньев вроде задумчиво. — У него, между прочим, жену увезли ночью в больницу с гнойным аппендицитом…» — «Риту?»— удивлялся диспетчер, соображая, когда он в последний раз видел эту Риту, дежурную по станции «Адмиралтейство». И вроде сегодня видел, утром. «Тяжелое положение… — вздыхал между тем Силаньев. Сильное, боксерское лицо его на глазах дряблело почти женским сочувствием, — тяжелое…»
Тут диспетчер спохватывался, что это ж Силаньев!
Ведь если послушать инструктора Силаньева при любом Случае с его машинистами, так у всех этих машинистов в аккурат в этот день или накануне случались чрезвычайные бедствия со всеми подряд родственниками: женами, тещами, детьми, одинокими соседками, которые как раз их, голубей, вырастили. А потом, когда Случай проходил все инстанции с минимальным для виновника наказанием, эти родственники, слава богу, вставали со смертного одра. И как-то больше вопрос о них не возникал. До следующего, конечно, Случая…
Старый был у Силаньева, испытанный трюк. И все диспетчеры это знали. Но столь обезоруживающе было выражение скорбных глаз инструктора и всего его вмиг стареющего, сильного лица, что душа диспетчера — тем более почти все были женщины — все равно смягчалась. И на разборе диспетчер бывал лоялен, мелких погрешностей уже не поминал машинисту, иной раз кое о чем, неважном, вовсе умалчивал. Тут диспетчеру еще то было приятно, что Силаньев пришел к нему сам, как к человеку и как к работнику, труд которого уважительно понимает и не старается, как некоторые инструкторы, вину машиниста свалить на нерасторопность диспетчерской.
Своих-то «голубей» Силаньев еще как жучил, это все знали…
На Линейном сейчас народу было немного. Двое — скоро им заступать — играли в шахматы в дальнем углу, как раз под новым плакатом: «Прогульщик, помни, что ты теряешь!» Первый пункт — «уважение коллектива», далее — еще восемь пунктов и, наконец, «льготные путевки в санатории и дома отдыха». Долго кто-то думал небось. «Смешали котлету с мухой», — про себя хмыкнул Силаньев, покосившись на этот плакат. Рядом висело на стенке: «Спасибо, товарищи, за честный труд!»
— Вот это уже про нас, — вслух сказал Силаньев.
Оператор Курочкина оторвала от графика узкие глазки, поморгала, не поняла, что сказал, но улыбнулась доверчиво, потому что заранее разделяла все, что скажет машинист-инструктор Силаньев.
— Дмитрий Никитич, я в Москве слышал, — сказал один из игравших, только что был из отпуска, — машинистов будто переименовать в операторов, никакой тебе классности, и зарплата всем — сто двадцать…
— Вредно тебе в Москву ездить, — улыбнулся Силаньев. — Ты там, выходит, одни глупости слышишь. Лучше бы в театр сходил.
— Не, я ходил. А правда, парни там говорили…
— А чего? Переименуют, — хмыкнул из-за шахмат второй, постарше. — Скажут: чего машинисту на автоведении делать? Двери сам даже не открывает, все автоматика.
— Двери — дело швейцара…
Это встрял резервный машинист Дьяконов, с полгода как получил права и недавно зачислен в группу Силаньева. Он кормил рыб.
Большой был аквариум на Линейном, ухоженный. Рыбы лениво струились меж водорослей в зеленоватой воде, припадали брюхом к ракушкам на дне, зарывались в песок, взмывали вверх резко, как разрывая воду. Помельче — дрались из-за корма, злые, как воробьи, ерошили плавники, крупные — флегмы — неподвижно стояли, уткнувши в стекло носы, пучили большие глаза, словно что понимали. Разные были цветом, красные, с синевой, отливающие в черноту, почти прозрачные, яростно яркие, будто попугаи, и вроде даже с хохлом.
