Отец еще недели две жил…
Так, мигнуло на пульте. Уже подтормаживаем. А мысли те же, куда от них денешься…
Павел с Вовкой спали в проходной комнате на диване, а мать с отцом — в большой, на кровати. Вдруг мать среди ночи будит: «Паша, сынок, матрац помоги-ка вытащить! Отец-то совсем холодный, я уж и шубу на него навалила. Давай-ка еще матрац». Отец вторые сутки храпел не переставая. Мать сперва пыталась будить, потом отстала. В ватнике лежал на постели, в ватных штанах, и носки шерстяные, а весь холодный. И даже место, где он лежал, не нагрелось нисколько.
Вдвоем еще притащили матрац. Храпит, а холодный. Павел снова быстро сморился, мать осталась сидеть.
Так и похоронили — в ватнике и в ватных штанах…
А храп этот — громкий, нечеловечий, на одной жуткой ноте — Павел долго помнил, годами. И сейчас, бывает, проснешься вдруг в темноте — и как ударит в уши; услышишь. Встанешь — забудешь. В комнате ночного отдыха как-то попался сосед-храпун, так пришлось посреди ночи, как барышне, откочевать в другой конец коридора. Стыдно было перед дежурной — машинист Комаров уснуть, видите ли, не может, храп ему мешает. Как барышня. А без сна тоже утром за контроллер не сядешь. С тех пор соседа уже выбирал, знал за собой.
Автоматический двадцать девятый. Зеленый. Граница станции.
Мать огорчилась. Не в том дело, что одна не может поехать или что не с кем. И Светлана и Федор — пожалуйста. Но в Рыбацкое она любит ездить именно с Павлом. Забрести на речку Славянку, именно вдвоем, глянуть в тяжелую воду и ужаснуться — до чего же изгадили, черная стала вода, а была — слеза. «Помнишь, купались?» Пройти абсолютно городской улицей возле станции, густо обсаженной блочными домами, деревьями, детскими площадками, магазинами. «Город добрался! А ведь поле было, помнишь?» — «Как же — вика с овсом». — «А возле нашей казармы одно дерево и росло». — «Ага, рябина».
Удивительно древним чувствуешь себя в месте, где прошло детство. Так перемены переживаешь, словно все в твоем детстве было рассчитано не менее чем на вечность и таким должно быть всегда.
Вон разломали казарму. Ах, зачем! Сердце прямо екнет. До чего же была казарма добротна, тепла и крепка, второй год растаскать не могут по бревнам. Не поддается. «Клопов было, страсть! Я взошла и бегом наружу. Отцу говорю — нет, тут жить нельзя. А он подогнал паровоз, все окна настежь и как паром даст в окна. Ни одного клопа!» Сколько уж раз это Павел слышал?
Слово просто такое — казарма, а обычный дом для семей железнодорожников, квартиры даже были отдельные. Стены, изнутри и снаружи, пол крашены железнодорожной охрой. После, как переехали в город, бросились с матерью первым делом стенки обоями клеить. Роскошью это казалось, чтоб цветные обои. Надоела охра.
Остатки печи еще видать. Печь, конечно, другая. Но на этом же месте была, от окна справа. В бомбежку мать садилась за печь, прижимала боком Вовку, Павла крепко держала за руку, красное пятно оставалось потом на запястье. В бомбоубежище они не ходили, даже в подвал. И тяжело матери было ходить, мешал живот. Верочка родилась девятого февраля, а умерла в июле, похоронили в синем Павловой одеяле. И, кроме них с матерью, ни для кого теперь в мире не было такого человека— Верочка. А она была. Громко кричала ночью, сосала тряпку с жеваным хлебом, пила сладкий суп из корней репейника, закрывалась от света рукой и даже умела улыбаться, хоть причин улыбаться не было. Только Павлу мать может сказать: «К Верочке надо сходить». Или: «У Володи давно не была». А все в одной оградке — отец, Вовка, Верочка…
Вовка-то совсем глупо умер, когда уж не с чего было, в сорок четвертом. Мать иной раз и сейчас еще упрекнет себя: «Зачем только я эту проклятую капусту оставила на столе! Запереть надо было, и был бы Володя жив». Верно, от Вовки все надо было запирать, что съестное. Не мог удержаться. Пришел из школы и, пока не было никого, один сжевал весь мороженый кочан. Небольшой кочан, но Вовке хватило, кровавый понос — и все…
«Чернореченская», причаливаем. Так, точно. Никакой Светланы Павловны Комаровой на перроне, конечно, нет. Даже вездесущей старухи Скворцовой нет. Пассажиров тоже негусто. Парень еще бежит. Давай, давай!
Сегодня мать все же поехала без него. Тетя Дуся с ней вызвалась. А завтра Федора можно на кладбище отрядить, пусть займется. Ага, Светка, значит, ночует у матери. Так вот и узнаешь, случайно. Мать, одеваясь, открыла шкаф, и Павлу вдруг в глаза бросилось: халат, Светлане вроде такой дарили на Новый год. «Светкин?» — «Халат? — Мать смутилась, скорее закрыла дверцу. — Светочкин, да». — «А зачем он тут?» Распахнул шкаф: «Ого, и платья!» Только теперь увидел в углу чемодан, тоже Светкин. «И давно?» — «Да нет, — мать глядела куда-то вбок. — Так, иногда ночует». — «Врешь, — засмеялся Павел. — Ушла, что ли, от него?» — «Не знаю, Паша. Может, у них пустяк, ведь бывает. Ты Ксении-то не говори пока, матери это больнее». — «Чем отцу что ли?» — поморщился Павел. «Зря только тебя расстроила, — вздохнула мать. — И Светочка будет ругать, что тебе сказала». — «Еще чего — ругать. Все равно ведь узнаем».
Горячо вчера говорили со Светкой, а не все сказала. А может, сказала, да он не понял. Не об этом думал, волновался за Гурия…
13.38
В центральной диспетчерской было тихо. Оператор Нина Тарнасова вышла на Первый Круг и там застряла. Ничего, пусть отвлечется. Диспетчер Ксения Филипповна Комарова в одиночестве листала за своим столом главную книгу — «Хроника о нарушениях, влияющих на нормальную работу движения поездов». Толстая уже была «Хроника» от начала года, что-нибудь почти каждый день. Редкий день, если краткая запись: «Случаев не было». Поискала вчерашний вечер, нашла. Перед сменой, конечно, знакомилась, как положено. Но сейчас можно спокойно прочесть, не торопясь…
«Ст. «Парковая». По требованию машиниста Козлюкова состав от маршрута номер семнадцать, секции 6291-6292-6293-6294-6004-6312, отдан в депо в 18 часов 43 минуты. На линию выдан резервный состав». И в графе «Причины»: «Выбивало реле перегрузки со снятием напряжения на вагоне 6291». Подпись: «Машинист-инструктор Гущин». Всюду родственники, прямо беда.
Так. Еще что? «Ст. «Средний проспект». ДСЦП Алексеева сообщила, что по второму пути между первым и вторым вагонами упал пассажир. После снятия напряжения человек извлечен. Напряжение снято в 19 час. 51 мин., подано в 19.54». Понятно. Причины? «Гр. Бараев Сергей Сергеевич, 1956 г. рождения, проживает — Литейный, 24, кв. 5, работает на заводе им. Козицкого. Находясь в нетрезвом состоянии, упал между 1 и 2 вагонами. Получил травму: рваная рана головы. Отправлен в б-цу номер четырнадцать».
Драть бы вас, Вараев Сергей Сергеевич, ох и драть бы!
Случай, оправленный в «Хронику», выглядит тихим и почти безобидным. Мол, было и уже прошло. Но сколько за этим нервов…
— Диспетчер!
— Я диспетчер.
— Блок-депо. Дефектоскоп за каким можно выдавать?
— Сейчас посмотрим. За двадцать вторым.
— За двадцать вторым, понятно…
Опять тихо. Забежала оператор с Четвертого Круга, посовещаться, что купить Нине Тарнасовой. Первую же провожаем на пенсию! Тут надо что-то такое…
Оператор неразборчиво и страстно закрутила руками.
— Телевизор бы надо. А соберем?
— Соберем! — страстно закивала оператор. — Все же должны понимать! На пенсию провожаем! Первую!
Унеслась по другим Кругам.
Ксана подошла в пульту, задала в тупик пятнадцатому маршруту, идет по плану на пункт технического осмотра.
Вернулась за стол. Тихо как! Включила радио. Музыка. Но сразу оборвалась. «Все в ремонтно-механическом цехе знают Семенихина как…» — нехорошим голосом начал диктор и еще сделал нехорошую паузу после «как». Оказывается, ничего страшного. С самой достойной стороны этого Семенихина знают: как передовика и рационализатора…
— Зря только напугал, — засмеялась Ксана.
— Диспетчер! Диспетчер!
— Я диспетчер.
— Диспетчер!
Это уже тоннельная связь, связь хуже всякой связи.
— Я диспетчер. Кто вызывает? С какого пикета говорите?
— Диспетчер, очень плохо вас слышу.
— С какого пикета? Пикет! Пикет!
— Это мастер Платонов, мы в третьем тупике работу закончили…
— С какого вы телефона? Пикет!
— А, сто восемьдесят шесть плюс шестьдесят…
— Хорошо, поняла.
Со Второго Круга зашла оператор. Она думает, пока тихо, сбегать в гастроном на углу. В это время сосиски бывают. И к чаю все равно надо купить, для всех. Им что с Тарнасовой?
Ксана глянула в шкафчик. Булка, сыр, конфеты. Ничего вроде не надо, взяли из дому.
— А сосиски?
— На всех? Пуд все равно не дадут, себе хоть возьми.
— Диспетчер, я одиннадцатый!
Машинист. Ксана подобралась в кресле, радио — долой. Махнула рукой оператору, та вышла бесшумно.
