— Прости меня за все давнишнее, дядя Дема. По молодости да по дури все получалось.
Дядя Дема посмеивался над этими откровениями Ивана. Говорил ему:
— Если бой идет — береги себя. Кланяйся пуле-то… Поклонись, башка не оторвется, зато цел останешься…
А извинения Иванова будто и не слышал.
Та фронтовая весна была до нелепости невоенной. Артиллеристы сидели в обороне, в надежных, обжитых блиндажах и землянках, ходили в наряды, вели ответный огонь, а в часы затишья слушали птичий грай и шум воды, сходившей из лесов в овраги и речки. Весна, надо сказать, застала артиллеристов в зимнем платье. Приходилось в валенках шлепать по раскисшей земле и по лужам. Потом, когда валенки сушили, в блиндажах стоял сырой, едучий пар. Однажды уходившие на передовую пехотинцы оставили на привале несколько противогазов. Иван взял два, открутил гофрированные трубки с банками, а резиновые маски натянул на валенки. Получились калоши. Очки поблескивали с боков, как шпоры.
— Ты чего это делаешь-то? — спросил его дядя Дема.
— От мокрести спасаюсь.
— Противогаз — боевое вооружение бойца. А вдруг газы?!
— Так у меня противогаз есть. Вот он.
— А эти откуда?
— Эти так, списанные.
— Ну и дока же ты, Ванька, прокурат. Только вот что: сейчас же сыми эти лапти! Увидит дивизионный — сжует!
Иван не послушался дяди Демы и продолжал ходить в противогазных калошах. Глядя на него, понатянули противогазные маски на пимы и другие артиллеристы. Вскорости «изобретение» стало известно командиру, майору Портнягину.
Вечером в землянке зажгли «катюшу» — немудреный осветительный агрегат из гильзы от малокалиберной пушки. Крошечный огонек то косился на дверь, то рвался к сидевшим на нарах солдатам. Дядя Дема хлебал перловую кашу. Ложка его из дюралюминиевого фюзеляжа «Хейнкеля» в виде взметнувшегося голубя тенькала о котелок. Иван играл на баяне и пел:
Первый был Иван Иваныч,
А второй Иван Степаныч,
Третий был Иван Кузьмич
Да еще Иван Лукич!
Ноги Ивана с неизменными противогазными калошами пристукивали в такт музыке, руки бегали по клавишам, сдвинутая набекрень шапка едва держалась.
Наконец, дядя Дема закрыл котелок, облизал ложку, сунул ее за голенище валенка голубем вверх и сказал:
— У нас, во время гражданской, разведчик был один, Омелька Соловьев, вот тоже играл здорово. На любом инструменте. Что на балалайке, что на гитаре, что на мандолине или пианине… Все умел. Даже на поперечной пиле играл и на саперной лопатке.
Иван сомкнул басы:
— Это не ново.
— Ясно, что не ново, коли еще в гражданскую было… А один раз пришлось Омельке играть на колоколах, да еще как играть! Послали его, значит, на задание, в городишко один, узнать сколько белых, и, если немного, проникнуть в собор и ударить в колокола — знак к атаке. Омелька в город под видом калеки прошел. Понюхался, походил, видит — пьют беляки и с девками гуляют… Забрался на колокольню, а там колоколов штук двадцать, и все на разные ноты. Ну, нацепил он веревки от языков на все пальцы, на руки-ноги, и давай «Камаринского» шпарить… Да так играл, что весь город в пляс пустился… Посекли мы белых тогда…
— Здорово играл Омелька, — сказал Иван. И землянка дрогнула от хохота, посыпалась с потолка земля. Не смеялся только дядя Дема. Он расстегнул нагрудный карман, достал толстый бумажник, умещавший всю батарейную документацию и личную переписку, раскрыл его на коленке на два пласта, достал бумажку, поводил по ней пальцем:
— Итак, кто у нас сегодня в карауле?
В эту минуту в землянку влетел разъяренный Портнягин. Хохот не прекращался. Это еще больше рассердило майора.
— Прекратить свадьбу! — скомандовал он. Все вытянулись по стойке смирно. Портнягин проскочил в дальний угол, вернулся назад и устремил взор на Ивановы калоши. Помолчал, потом произнес речь:
— Инициативный боец всегда был украшением нашей Советской Армии… Но это лишь и-ни-ци-а-тив-ный, то есть инициатор. А не хулиган, не разгильдяй, не шалопай, который портит военное имущество в целях личного удобства. Кто разрешил вам носить на ногах противогазные маски? Кто это придумал? Отвечайте!
Когда майор Портнягин распекал подчиненного, он выливал на его голову десятки синонимов, хороших и разных. Солдаты молчали.
— Так я скажу вам, кто. Вот он, этот прохиндей, изобретатель, — майор тыкал пальцем в Ивана, — вот он, этот архаровец, этот скоморох… Нет, вы поглядите на него, поглядите! Какие босоножки, белые, с резинками, с застежками, с очками. Это что? Это же не солдат Советской Армии, это же графиня Эдинбургская, это же шведский король Густав Пятый, это же граф Монте-Кристо! Правильно я говорю?
— Так точно! — козырнул Иван.
— Что «так точно»?
— Граф Монте-Кристо.
И вновь землянка задрожала от хохота. Смеялся и сам (добрая душа) майор Портнягин.
После смены караулов Ивана и дядю Дему вызвали в штабную землянку.
— Неужели все из-за этих калош? — спрашивал Иван дядю Дему.
— А кто его знает!
Майор, начальник штаба и еще какой-то офицер из полка сидели за картой. Иван и дядя Дема доложили о прибытии.
— Садитесь, — тихо сказал Портнягин. — Задание есть.
Предстояло этой же ночью перейти немецкий передний край, углубиться в оборону, во что бы то ни стало найти вражеского корректировщика и сообщить по рации его координаты. Уточнили место перехода, время.
— Все ясно? — спросил Портнягин.
— Ясно, товарищ гвардии майор.
— Тогда идите, счастливо вам!
Артиллеристы направились к выходу.
— Погодите, — остановил их майор. Он потянулся под нары, достал оттуда две пары кирзовых сапог. — У тебя, изобретатель, кажется, сорок третий, вот — бери! А это тебе, старшина. Сейчас подсушитесь, поспите часа два. Вас разбудят. Ну, и в путь! — майор тепло смотрел на старшину и Ивана. — Аккуратнее там, поняли?
Вражеского корректировщика артиллерийская разведка не могла обнаружить в течение трех суток. Продвинувшись ночью вперед, пехотные батальоны попадали под шквальный огонь врага и отходили назад, к своей обороне. Гибли в бою солдаты. Три дня видел Иван через стереотрубу, как убегали пехотинцы назад, к своим окопам, а взрывы размеренно продвигались среди бегущих. При каждом взрыве Иван корчился, будто осколки впивались в его тело.
— Где же он, проклятущий? Только бы засечь…
И вот они шли со старшиной, дядей Демой, на поиски вражеского корректировщика. Шли в темноте. Далеко позади остался передний край и плачущий в кромешной мгле бор. Выбрали воронку. Решили подождать рассвета.
Когда солнышко тронуло золотыми щупальцами макушки сосен, они увидели высокую заводскую трубу. Над нею торчала сосна, она была выше всех и, казалось, высовывалась из трубы.
— Это он, — шепнул дядя Дема.
— Точно, — согласился Иван.
И тут же загромыхали немецкие гаубицы. Где-то далеко-далеко, наверное около дивизионных землянок, рвались снаряды.
— Давай рацию! — заспешил старшина. И началось.
— Шилка! Шилка! Я — Нерчинск! Я — Нерчинск! Прием!
Ответа не было.
— Шилка! Шилка! Я — Нерчинск!
Дядя Дема отдал Ивану трубку.
— Ты вызывай, а я пойду!
— Может быть, мне лучше. А?
— Прекратить разговоры!
Лишь позже Иван нарисовал в своем воображении картину происшедшего… Ящерицей скользнул дядя Дема к трубе. Вот он, немецкий часовой! Прислонился к дереву и ест галеты, обламывая их крепкими зубами. Дядя Дема ударил его автоматом по загривку, забежал внутрь трубы и, нащупав веревочную лестницу, пошел наверх… Корректировщик только в последнюю минуту заметил дядю Дему. Он вскинул пистолет, но дядя Дема сжал его в беремя, они упали и покатились в смертной схватке все ближе и ближе к пропасти.
Иван вбежал в остов трубы, когда там, на искореженной стальной арматуре, пронзенные острыми штырями лежали два трупа. Здесь и оставил Иван своего мертвого старшину, бывшего председателя колхоза. Решил вернуться к рации. Он был уже на краю воронки, когда услышал это иноземное слово: «Хальт!» Немецкий автоматчик как будто ждал Ивана. Иван выдернул лимонку и кинул в немца, а сам упал головой вниз, в спасительную воронку. По ногам понужнуло огненное крошево.
Санбатовский санитар нашел Ивана после того, как штурмовые батальоны прошли далеко вперед. Он вез его на телеге мимо снимавшегося с насиженных мест портнягинского дивизиона, и сам Портнягин увидел Ивана.
— Где ты его взял? — остановил он санитара.
— Там, в воронке… Сначала подумал — мертвый, а потом послушал грудную клетку, а там тук-тук! Ваш, что ли?
— Наш.
— Ноги у него изорваны, а сам ничего.
— Жить-то будет?
— Должон.
— Ты вот что, как очухается, ты вот записку ему передай! — майор расстегнул планшет, вырвал из блокнота листок и начал что-то писать. — Вот. Лично.
