— Где ты его взял? — остановил он санитара.
— Там, в воронке… Сначала подумал — мертвый, а потом послушал грудную клетку, а там тук-тук! Ваш, что ли?
— Наш.
— Ноги у него изорваны, а сам ничего.
— Жить-то будет?
— Должон.
— Ты вот что, как очухается, ты вот записку ему передай! — майор расстегнул планшет, вырвал из блокнота листок и начал что-то писать. — Вот. Лично.
— Сделаю, товарищ майор. Как только придет в себя…
— Постой, — попридержал его майор. — Фамилия твоя как, имя, отчество?
— Кокорин моя фамилия. Тихон Александрович.
— Так вот, еще раз прошу тебя, Тихон Александрович, обязательно этому человеку отдай мою записку.
Санитар был старый человек с изъеденным морщинами лицом и голубыми глазами. Пообещав сделать все в точности, как приказывал майор, он замялся и попросил:
— Выпить у вас нечего случайно, товарищ майор?
— На, — майор отстегнул свою фляжку. — Да смотри, лишнего не хлебни. Набирают вас в армию, черт те каких!
— Меня не набирали, — оторвался от фляжки санитар. — Я по своему желанию, в командировке. От госпиталя. Мастера мы по протезному делу.
— Ну-ну! Мастера! Чтобы веки вас не было, таких мастеров!
— Что правда, то правда, — согласился санитар и тронул лошадь.
…В санбате Ивану отняли обе ноги. Сначала правую, а через день левую. Никто не спрашивал у Ивана согласия, потому что все время он был без сознания. И, кто знает, не будь такого серьезного хирургического вмешательства — не было бы Ивана на свете. Газовая гангрена, а по-русски выразиться «антонов огонь», отобрала у Ивана ноги.
Очнувшись от последней операции, Иван начал медленно осознавать, что наделали с ним врачи. Как острой иглой пронзила сердце мысль: «Кланя!» Иван закрывал глаза и начинал колотиться в лихорадке. До ясности представлял себе, что с ним будет и что с ней. Вот привезут его, безногого, домой, к бабушке. Придут бабы, старики, начнут утешать. А она? Куда ей деваться? Куда бежать! Что она, на загорбке таскать своего мужа будет?
И тут Иван начал шарить спрятанную в полевой сумке последнюю свою лимонку. Санитарка, увидев гранату, завизжала от страха, упала на Ивана… Вырвала из рук смерть.
Когда в палате все успокоились, лежавший на соседней койке, тоже безногий, артиллерист сказал Ивану:
— Дрянь ты, не человек… Тут в палате еще двадцать мужиков, и ты всех погубить захотел!
У Ивана слезы прорвались:
— Простите меня, братцы… Никого не хотел я загубить… Как жить-то? Без ног, обрубок… Кому нужен?
— Мы свои ноги-руки не по пьяному делу потеряли. Понял?
Вошел в палату в кургузом, подвязанном под самые мышки халате старый санитар Тихон Александрович. Уселся у Ивановой кровати:
— Вот тебе записка. Обязательно просили передать.
Иван взял записку, улыбнулся прочитав, шепнул:
— Мировой человек наш майор…
— Что пишет? — спросил с соседней кровати артиллерист.
— Т-с-с-с! — санитар встал и на цыпочках пошел к выходу.
Иван спал. Артиллерист взял с тумбочки бумажку, прочитал:
«Дорогой Иван!
Ты представлен для награждения высокой правительственной наградой. Держись крепче. Ты ведь был, Ваня, в нашем дивизионе самым умелым, боевым и находчивым бойцом. Твой подвиг не забудем никогда. Поправишься, пиши.
По поручению дивизиона, твой командир гв. майор Портнягин».
Стучит и стучит по стеклу тополь. Кланя никак заснуть не может. Шла сегодня с фермы, глядела на озеро и показалось, что Иван на лодке плывет, с гитарой, вроде, или с гармошкой. Подошла. Мостки стоят, льдом обстыли, и парнишка чей-то по льду катается один-одинешенек. А ветер гонит в камыш первую порошу. Качается старая ветрянка-водокачка, построенная в давние годы по задумке колхозного полевода Тихона Александровича для поливки колхозного сада…
Колотит по окошку тополь, как будто приезжий кто стучится. Мерещиться уж стало. Оно и есть с чего. Пришла на отца похоронка. Ревела мачеха громко, как рехнулась вроде. «Мамонька, мамонька!» — уговаривала ее Кланя. Но бабушка Марья сказала:
— Дай ты ей попричитать-то, господи. Сейчас перестанет!
И в самом деле, мачеха замолчала, вытерла передником лицо:
— Не жить мне без него, — простонала.
Не знала Кланя, что ей делать. Слезы рвались, а причитать, как мачеха, не могла…
Серая похоронка казалась Клане ужасной.
Вся на машинке напечатана, только фамилия, имя, отчество «Игнатов Дементий Петрович» — от руки. Поставь другую фамилию — и другому годится.
Мачеха после отцовской похоронки изменилась сильно. Платок стала подвязывать по-особому, замысловато. Душно ей стало в горнице спать, в кладовку кровать утащила… Уж сколько месяцев после этого прошло… Нету отца. Нет и от Ивана ни вести, ни павести. Все враз оборвалось. Тоже, поди… Раз двадцать писала Кланя в часть. И женой себя, и сестрой величала, и матерью. А ответ один: «Выбыл в связи с тяжелым ранением». Куда выбыл, что это за ранение такое тяжелое?.. И бабушка Марья скрывала что-то от Клани. Поглядит на нее иной раз так, хоть реви.
…Кланя ушла от мачехи после одного случая. Сашка, сын нового председателя колхоза Максима Косолапого, приехал в отпуск на три месяца. Офицер, погоны золотые, ремни крест-наперекрест, сапоги начищены. Пришел вечером свататься:
— Выходи за меня замуж!
— Мало, что ли, тебя раньше-то Иван лупастил?
— Дуреха! Где он, твой Иван? — попыхивал Сашка папиросой и посмеивался. — Хватишься потом — поздно будет!
Кланя обиделась на него:
— Погоны надел золотые, треплешься тут, в деревне, а там, на фронте, люди гибнут!
— Да ты что? Я же не дезертир какой. Отпуск же у меня, по ранению. Вот посмотри, — он засучил рукав гимнастерки и показал глубокий розовый рубец. — Вот пальцы немного разработаю и айда! Что я тут сидеть, что ли, буду?!
— Ладно, не сердись, пожалуйста, это я сгоряча, — сжалилась Кланя.
— Ну, а насчет замужества как же?!
— Никак, Саша. Не нужен мне муж, хотя и с погонами такими баскими.
— Ну, замуж не хочешь, дак, может быть, так, а? Слышь, Кланя? — он обнял ее, стиснул груди. Кланя ударила его по лицу изо всей силы и убежала.
А на другой день пришел сам председатель Максим. Он был здоровый мужик, крепкий. Один всего-навсего изъян у него имелся: левая нога от рождения смотрела в сторону, и из-за нее в армию Максима не брали. Во времена довоенные страдал он, завидовал мужикам, а сейчас, когда избрали председателем, даже вроде бы гордился перед бабами, притворно недовольствовал: «Эх, если б не моя увечность, давно уже был бы у Рокоссовского!»
Максим даже не поздоровался с Кланей. Повернулся в избе, спросил:
— Где мать-то?!
— В кладовке. Спит.
— Сейчас разбудим.
Кланя думала, что пришел Максим жаловаться на нее из-за Сашки. Но получилось другое. Остался он у матери в кладовке до утра. Это захватило Кланино сердце жгучей ненавистью к мачехе. Еще и ревела: «Не жить мне без него!» Ноги, наверное, не успели остынуть, а она уже… Кланя не раз слыхала о таких бессовестных бабах, но это были лишь слухи, а тут все рядом, в своем доме вышло. Срам!
Мачеха скоро поняла неистовое Кланино отвращение и заявила так:
— Ты, Кланька, до меня никакого дела не имеешь. И зря дуешься… Никто ты мне. Даже злодейка вечная. Не любил меня Дема из-за тебя: на Груньку ты, на свою покойную мать похожа… И уходи ты от меня, куда хочешь. Не мешай мне жить!
Кланя ушла к бабушке Марье. Попросилась на день-два пожить, да так и живет уже сколько месяцев.
…Только под утро заснула Кланя. И приснился ей сон, добрый-предобрый. Шел с уздечкой в руке по цветущему клеверищу отец. Видать, отвел на поскотину правленческого жеребца Мотива. А рядом с отцом бежал, высунув язык, пестрый щенок Лапко. Кланя стояла на берегу, ждала отца. Но первым подскочил Лапко. Он лизнул Кланину руку и начал носиться кругами по лужку. Кланя проснулась с ясным ощущением какой-то вести. За стеной вполголоса разговаривали бабушка Марья и соседка, тетка Арина.
— Что делать с письмом-то будем? Покажешь ей?! — спрашивала Арина.
— Ох, не знаю, Аринушка, — завсхлипывала бабушка Марья. — Кто она ему? Ведь не жена…
— Тогда спрячь подальше, а то увидит ненароком.
— На божнице держу.
Они долго еще о чем-то толковали на кухне, и Кланя не выдержала, вскочила с постели, подтащила к божнице стул, пошарила за позеленевшей иконкой, вздрагивая от страха.
Письмо было страшное:
«Уважаемая Марья Ивановна!
Пишет вам старый знакомец и земляк Тихон Александрович Кокорин. Трудно мне писать. Но делать нечего. Надо. Лишился внучек ваш, Иван, обеих ног и находится на излечении в госпитале, где я работаю. Срок выписки у него подойдет где-то в ноябре. Но домой он не собирается: не хочет калекой себя показать. Напишите ему. Что-то надо с парнем делать. Остаюсь пока жив и здоров. Ваш старый знакомый Тихон Кокорин».
