Переполох на загонах - Платон Головач

Сидор положил ладонь на газету и поднял голову.

— ...Самим себе не говорим правды,— продолжал Клим,— и сами не знаем потом, что у нас под боком тво­рится.

Сидор улыбнулся.

— Ты о чем это, отец?

— А про то, что какого черта крутить перед самим со­бою? У нас же, кажется, этого не полагается.

— А-а!.. очередное выступление против советской власти. Ну, ну, поворчи, отец,— шутя, проговорил Сидор,— поворчи. Что это сегодня с тобой приключилось?

— Ты меня, братец, не пугай, будто я против совет­ской власти, я ее, может, больше тебя люблю, но вот спрашиваю тебя, почему газеты не пишут правды о том, что у нас происходит?

— Где? Что происходит?

— Где? Что? Вот и сам ты ни черта лысого не знаешь. А еще, как говорят, секретарь... Ну, зачем скрывать? Скры­вают, а из-за этого сплетни разные ползут, болтают вокруг разное, и сам черт не разберется во всем этом... Тут ведь такое дело, что его потихоньку, тайком не сделаешь, да и незачем тайком делать...

— Да ты о чем говоришь? — уже серьезно спросил Сидор.— Ты толком скажи.

— Да о колхозах... читаешь газету, так там только и пишут, что организовали: там организовали, тут организо­вали, там столько процентов, а как организовали, об этом, небось, не пишут. Как читаешь, так все славно и гладко у них там, а на рынке мужики черт знает что говорят...

— Не всему надо верить, что говорят, да еще на рынке...

Клима эти слова немного смутили. Он сам всегда не любил новостей, которые приносила жена с базара, ругал ее за них, и теперь ему стало неловко, что сам он базар­ными слухами мотивировал свое настроение, и он стано­вился мягче, но, не сдаваясь, все еще продолжал:

— И я всему не верю. Но если говорят, значит, хоть толика правды есть... Добровольные колхозы у нас? Доб­ровольные, так? — спросил оп. И, не дав Сидору возмож­ности ответить, говорил опять и горячился: — Доброволь­ные работники приезжают в деревню, и, черт знает, что творят там, лишь бы вовлечь мужика. Мужик идет, ко­нечно, пойдет, как же не пойти, если запугают. Но мужик хитер. Он слушает тебя, молчит, а свое думает... Ты ему свое, а он свое... Он свое думает, что, если гонишь, значит, как говорят, что-то не так... Как же он поверит, что это для его пользы, если его запугали. Он пойдет, как говорят, запишется, а работать не будет, будет волком в лес смот­реть, на хутор. А если работать не будет, какая ж от этого польза колхозу?.. А ты погоди, знаю я, как там объясня­ют. Если бы объяснили да убедили, не то было бы, а то что-то объяснения того и не видать, а мужик ногами в колхоз будто идет, а руками на рынок тащит корову да за двенадцать рублей отдает коняку на шкуру... А пахать весной чем будет? Если бы объясняли, не потащил бы... курица двенадцать рублей и конь двенадцать. На шкуру, бери только... Так если уже на то пошло, почему бы госу­дарству не скупить коней, чтобы не дать их уничтожить, потому что спекулянт, как говорят, берет и на шкуру уничтожает.

Сидор поднялся из-за стола, подошел к Климу, чтобы успокоить его.

— А ты, отец, спокойнее, не волнуйся,— сказал он,— о таких искривлениях и в газете писали, за это не хвалят...

— Искривления... Ты меня не учи, я понимаю, что партия не так указывает делать, но почему газета не учит, как надо делать, а только о процентах пишет...

— Ей-богу, пошлем тебя, отец, на коллективизацию.

— А думаешь, не поехал бы? И еще как бы сделал. Лучше, чем многие другие... На такое дело, раз революция полная в хозяйстве, как говорят, надо посылать людей с головою, кто и политику, и хозяйство хорошо понимает, а не тех, кто языком лишь исправно чешет. А вот они и делают так, что потом и черт не разберет, кто виноват.

— Да ты погоди...— Сидор махнул рукой.

— Чего мне ждать? Пускай работают лучше, показать надо, а не так... Не все испоганили? Да если бы все, разо­гнать надо было бы таких работничков... Не всюду... Но и немало.

Сидор опять отошел к столу и, сидя, спокойно слушал и по слову вставлял в речь Клима, охлаждал ее. Клим и сам уже чувствовал, что успокаивается, и, чтобы не сда­ваться сразу, легко, он нарочито зло говорил, стоя над самоваром:

— Все хозяйство к черту уничтожить так можно. Не скажут толком мужику, что к чему, болтают, а тот думает, что отнимают, и тащит на рынок, а потом у него ничего не будет, ни в колхозе... за двенадцать рублей коняку от­дает, а то и просто бьет, калечит, лишь бы не сдать в кол­хоз... Нахозяйничаешь с такими... а если бы объяснили как следует, разве он поступал бы так? Этим бы и шепту­нов разных били...

Сидор молчал и потихоньку улыбался, ожидая, когда Клим выговорится и замолчит. Он слишком хорошо знал характер Клима. Начни очень уж хвалить что-нибудь, как Клим сердито начнет хаять то же самое, придираться, искать самую маленькую прицепку, чтобы доказать, что хваленое не заслуживает похвальбы. А начни сам охаи­вать что-нибудь, Клим так же ожесточенно будет защи­щать. Чувствуя себя полным хозяином жизни, строящейся вокруг него, Клим считал себя вправе ругать то, что по его мнению было не совсем хорошим, но, ругая сам, в то же время не позволял хаять жизнь кому-нибудь другому. Та­ков уже характер. И Сидор, молча улыбаясь, любовался Климом, ждал, когда он замолчит.

Самовар зашипел, забулькал, казалось, и он потихонь­ку довольно смеется над Климом. Вырвался из самовара и пошел сизыми столбиками пар. Клим быстренько снял с самовара жестяную приставную трубу, и самовар немно­го присмирел, пар из него пошел медленнее.

Из крана в большой белый размалеванный чайник ручьем бежал кипяток. Клим на корточках стоял у само­вара и, держась за край рукой, заглядывал в чайник. Там суетились — то тонули, то всплывали наверх — темно-бу­рые чайные палочки.

Сидор свернул газету, положил ее па край стола и, улыбаясь, спросил:

— Чай, значит, готов? А где же хозяйка?

— В кооперации где-то, а чай мы без нее пить будем, она потом попьет,— ответил Клим.

— А я таки, признаться, с охотой попью, промерз не­много