на самом деле никакого отречения не будет. Надо, чтобы сын ваш исподволь начал говорить об этом с комсомольцами, потом пускай сходит и поговорит с секретарем партийной ячейки. Надо, чтобы после этого он ушел от вас, чтобы где-нибудь на собрании сказал об этом... Вам как родителю это, конечно, обидно будет, но главное не в этом... Если все поверят, тогда дело будет сделано... Вот мой совет.
Учитель откинулся на спинку стула и смотрел на Сергея Антоновича. Тот довольно улыбнулся.
— Вы очень оригинально придумали и удачно. Это в моде сейчас рвать с родителями, такой век. Отречение от всего старого... от отца, матери... Я согласен. Я весьма благодарен.
Сергей Антонович поднялся со стула и крепко пожал руку учителю.
— Весьма благодарен. Я сделаю так, как вы советуете...
* * *
В партячейку техникума два раза приходила из ГПУ секретная бумажка.
«По имеющимся в ГПУ сведениям в вашем техникуме обучается сын бывшего помещика, активного врага советской власти и сам бывший служащий белопольской армии, некто Миронов Захар Семенович...»
ГПУ просило сообщить, действительно ли есть такой в техникуме. Два раза секретарь партячейки просматривал общий список студентов техникума и оба раза Миронова в списках не нашел.
Прибыл третий запрос. На этот раз секретарь партячейки пригласил представителей всех курсов и вместе начали искать Миронова в курсовых списках студентов. Просмотрели.
— Нету! Кто его знает, хлопцы, что это такое?
— Нет, так нет, чего они хотят. Хоть возьми и роди им Миронова.
— А как его имя-отчество? — спросил кто-то.
— Миронов Захар Семенович.
— Давай проверим все фамилии, имя-отчество. Давай!
Начали читать. Через минуту секретарь ячейки, проверявший общий список в книге, хлопнул но списку рукой.
— Есть, брат! Ну и хитро. Смотрите...
В списке за фамилией Плащаницкий стояло тире и за ним другая фамилия Миронов и дальше Захар Семенович.
Все остолбенели. Плащаницкого они все хорошо знали, но в техникуме он никогда не называл себя двойной фамилией, нигде не писал этой двойной фамилии, и все знали его как Плащаницкого. и только так и называли его.
В тот же день Плащаницкого позвали в профком и потребовали его документы. Во всех документах была записана только одна фамилия. Но в удостоверении сельсовета, приложенном к анкете при поступлении в техникум, перед фамилией Миронова стояла фамилия Плащаницкий. Было понятно, что эта фамилия явилась позже и понемногу выталкивала и стирала с документов ту, которая была небезопасной.
Через два дня состоялось собрание. Студенческий коллектив был возмущен делом Миронова, и во время собрания зал был переполнен.
На собрании долго говорили о самом факте утаивания Мироновым своего прошлого и своей фамилии в связи с этим; требовали его исключения из техникума и передачи дела прокурору. Один из выступающих стремился оправдать Миронова несознательностью и тем, что он, напуганный возможностью привлечения к ответственности, только по причине несознательности делал это. Оправдывал и тем, что Миронов уже на третьем курсе, и его не надо исключать.
Сам Миронов перед этим выступал и оправдывался, признавал свой большой проступок. Зал волновался. Выступил еще и Алесь.
— Дело Миронова,— говорил он,— должно научить нас многому. Активный враг три года обучался в нашем заведении, на наши средства. Мы три года жили рядом и ничего не знали. Больше. Два товарища дали уже ему рекомендацию для вступления в партию, не зная, кто он, даже не поинтересовавшись им. У нас не хватает бдительности, чтобы узнать своего классового врага. Это потому, что мы не воспитываем у себя чувства ненависти к врагам. А факт оправдания Миронова со стороны выступавшего здесь товарища! Что это значит, когда наш враг, в недавнем прошлом сражавшийся с нами, оправдывается лишь на том основании, что он несознательный, что это давно было, что он уже на последнем курсе? Что это? А это значит, что мы слишком успокоились за время учебы, от жизни оторвались, забыли о борьбе, стали излишними гуманистами и жалеем врага, вместо того чтобы ненавидеть его всем существом своим, так, как ненавидит он нас. Надо воспитывать в себе чувство классовой ненависти, тогда не будет дел вроде дела Миронова.
Зал слушал и аплодисментами реагировал на эти слова.
За Алесем выступило еще несколько студентов. Они соглашались с мнением Алеся и дополняли его своими мыслями.
— ...Ты почитай их книжки,— говорил один выступающий,— как они пишут о нас, наши враги. В них каждая строка дышит бешеной ненавистью к нам, а мы еще не умеем так, мы слишком гуманисты. Вы увидели бы, что он с нами сделал бы, если б мы попали к нему в руки. Я уверен, что он не вспомнил бы тогда ни дружбы и ничего...
Дружным голосованием Миронов был исключен из техникума. Дело его было передано прокурору.
Через два дня в этом же зале состоялось открытое собрание комсомольской ячейки. Утверждали план работы на последнюю четверть учебного года. Потом стоял вопрос приема в комсомол студента Кисляка.
— ...Янка Сергеевич,— читал секретарь анкету.— Год рождения 1907. Социальное положение — иной. Чем занимались родители до революции? — Торговля. После революции? — Тоже торгуют...
В зале поднялся шум. Десятки людей хотели что-то сказать, задавать вопросы. Кто-то бросил реплику:
— А еще в комсомол лезет...
Секретарь видел волнение в зале, поднял руку вверх, чтобы зал замолчал, и поспешил заявить:
— ...Бюро решило принять Кисляка в комсомол...
Зал зашумел еще больше. Послышались выкрики. Но секретарь продолжал:
— ...Товарищ, правда, происхождением из семьи торговца...
— То-то и есть! — закричали из зала.— Вопросы есть!..
— ...Но надо смотреть не только поверхностно, в какой семье родился товарищ, от кого он, так сказать, родился, а...
По залу прошел хохот.
— ...А кто он сам такой, какой он сам товарищ, доказал ли он своей работой, своим поведением, что достоин быть комсомольцем. Вот что...
— Не агитируй! Агитированные уже!..— кричали из зала.
— Ближе к делу!
— ...Вот что...
Секретарь помолчал минуту и покачал головой, глядя в зал. В зале стало тише, и он продолжал.
— ...А товарищ Кисляк доказал это...
Зал умолк.
— Он, несмотря на то, что отец его торговец, что с отцом мог бы хорошо жить, пошел к нам, порвал с родителями.
Секретарь замолчал. Зал еще мгновение молчал, словно не знал, какой вывод сделать после слов секретаря, а потом прорвались легкие хлопки, и одновременно несколько голосов крикнуло:
— Тише!
— Дай вопросы!..
— Где он сам?
—
