Пётр Капица - Правила весны

Записки не плохи. В чем же дело?

— А злишься почему? Узнал сегодняшний провал?

— Не узнал, а увидел. Я столько хвальбы закатил, а он, пьянчуга, а может и враг наш… стоит у Домпросвета и… пачкает кровью афишу и орет на всю улицу — «Я продаюсь… За пару пива меняю всю ударную…»

— Ты, Юрка, сам-то не пьян? Кто кровью пачкает?

— Кто… Ваш бригадир из бригадиров… Иди покупать к нему за рюмку водки бригадирство… Он бригаду и ударничество продает… А вы слепые, как совы. Выдвинули «лучшего»! Недаром сегодня на мель сели.

Молча одеваюсь и лечу к Домпросвету.

На пустой улице, у полотняной афиши стоит Хрупов и бьет ее головой… Осыпаются белила. Он плюется и бормочет.

Хватаю его за шиворот и дергаю на себя.

— Ты что делаешь?

— В… Веди в милицию, Мне все одно… Я жулик… рецидив…

Я его безжалостно трясу.

— В… вой… ста… а… ал..

Хрупов смотрит мне в лицо… Г лаза испуганно расширяются… Он с силой дергается, падает на ледяную панель и ползком удирает.

Догоняю.

— Ты почему пьян? Пьян почему?

— У Балаша… — Он подымает окровавленную руку и бьет ею в свою грудь. — Я прохвост… продажная шкура, был у Балаша…

Тащу эту бессмысленную тушу в общежитие. Забинтовываю порезанную руку.

— Гром… отпусти меня домой…

— Засохни… До утра никуда не уйдешь. Утром на работу. С пьяным не хочу разговаривать. Вот тебе табуретки — ложись спать.

Хрупов покорно снимает тужурку, кладет на поставленные в ряд табуретки и укладывается.

Я также возмущен и ничего не понимаю, как и Юрка. Мы потеряли чутье. Он же, по нашему мнению — лучший из литейщиков.

Потушен свет.

Тишина.

А мне не спится, хоть руки кусай… На Хрупова падает через окно свет уличного фонаря. Он лежат темным непонятным и враждебным комом. Лежит без движения…

Где-то из незакрепленного крана в раковину падает вода… пульк… кап… кап… пульк… Звуки идут по коридору, просачиваются в комнату… Кап… кап… пульк… Точно в череп гвоздь вбивают… «кап!.. кап!.. пульк!..

Хрупов поворачивается, под ним трещат табуретки… Слышно глухое падение тела… Напрягаю глаза… Темнота. Вставать не хочется.

Мое одеяло царапают чьи-то руки.

— Гром… чш… ш… я… я… не пьян… я все…

Хрупов грузно садится на койку и дышит в самое ухо.

— Я не хотел к Балашу… Он мне одну малюсенькую стопочку… Говорит: слабая, пей, не обижай… Я не хочу пить… Я с батькой не пью… Он умаслил… Только две стопки… а потом они сами начали в меня входить… Смешно. Комод как утка топчется, а Балаш на каждое ухо…

Хрупов совсем навалился на меня.

— «Работа, сам понимаешь, выгодная. Два с полтиной штука. Надо с умом работать, чтоб расценку не сшибить. Я так: — сформую штук шесть, парочке земельки подмажу. Мол, работа трудная, всегда брак. А ваше дурачье по 30 штук закатывает. Этак и до целкового расценку можно догнать…»

Хрупов мнет мою подушку.

Я не хочу два с полтиной… не хочу больше водки, а он пихает стопку и усами мочит уши: «Вмазывай к литникам земельку, чтоб ее по форме разносило. А когда от «сосунов» твоих заказ отберут, я попрошу, чтоб тебя на пару со мной работать поставили на сдельщину… понял?..» — Зачем портить? Только’ сволочь портит… а он все свое: «Э-э… Чудила… Наше дело маленькое, заработать чтобы… Работа хорошая — мешок с монетой. Брось дурь-то!» По комнате топтался комод… Я разбил руку и все безделушки на комоде… А потом помню, от тебя бежал… Гром, я хочу домой… Пусти домой…

ФЕВРАЛЬ, 18

1. У литейщиков последняя отливка удачна. Двадцать восемь батарей из тридцати отформованных. Бригадира перевыбрали. Хрупов наш парень… Просто в поганые руки на один вечер попал. Дело Балаша передано в фабком…

2. Толковали с НШУ о фабзавуче: он загнул насчет коммуны. Говорит: «У нас есть начало. Я отпущу 500 рублей, устраивайтесь. Сделайте все общежитие коммуной».

— Ну, Чеби, держись, все на твою шею. Растратишь или ляпнут — я здесь не при чем. За всем не уследишь.

ФЕВРАЛЬ, 21

В общежитии запись в коммуну. Записалось 38 человек. 39-ый — «агитпоп жестяный». Она от мамаши переезжает в общежитие.

Остальные не хотят. Гонят со списком. Шмоту даже по уху смазали. Кустарями-одиночками хотят киснуть. И пусть тухнут со своими сундучками.

ФЕВРАЛЬ, 22

У Шмота обнаружены признаки стихоплетства. На бумажках черновики:

А вот это пришлось декламировать для всех:

— Ты ведь парень складный,

Шмот бегает и вырывает их из рук. А потом как брызнет плакать! Ну и поэт! Молодец, сукин сын.

ФЕВРАЛЬ, 26

«Кустарей-одиночек» оттеснили в задние комнаты.

В передних коммуна.

(Во какое слово смачное.)

Чеби завхоз. На пятьсот целковых всякого барахла накупил. Старые книжки и банки от сахару — в утиль-склад отправил.

Мы самоварничаем.

«Агитпоп жестяный» — зав культурой. Девчата произвели генеральную чистку комнат. Не вымывшись и не сняв спецовки, лучше не входи — заклюют (Советую, сам испытал.)

Гром проводит утреннюю зарядку. У него на столе будильник. Будит чуть свет и тащит всех в бывшую «гарбузию», превратившуюся в «зало имени шести гарбузовцев» (ах, эта другая комната, лучше бы нам жить в «гарбузии»; тут каждый гвоздь свой в доску).

— Становись!

И пошел: — «Руки за голову… Вдох… выдох..»

А там Чеби прикатывается:

— Мыться! Завтрак готов!

В ванной две кабинки с душем. Плескаемся. У дежурных столы накрыты.

(Выкусил Гром — не хуже твоего загнуто.)

Юрка — работник районной «легкой кавалерии». Тетрадь осиротела. Забросил. Серьезности и солидности за месяц накопил столько, что хоть отбавляй.

— На пустяки время нечего терять. А я бы тебя на две лопатки по писанию уложил бы.

Говорит с акцентом активиста. Настоящий прокурор. И это Юрка — пронырливое трепло — Юрка!

Что дальше будет?

Ночью кричали и плакали от любви коты. В открытую форточку врывался влажный, взволнованный ветер.

Утром сорвались сосульки и, звеня, полетели вниз.

Грица, Чеби и Юрка проснулись без будильника. Ошалело вертели головами.

— Ну и сны…

Чеби потрогал бороду и обрадовался.

— Ребята, бриться уже пора.

Он достал обрубок бритвы. Бритва толста, точно ее сделали из топора и куца, как заячий хвост. Наболтал в кружке мыльной пены.

— Подходи скоблиться!

Бритва, как щербатый резец, сдирает мягкий пух с лица, оставляя кровавые следы.

Шмот спит. Во сне он гогочет и что-то сосет.

Захлопали двери в других комнатах.

— Чего они так рано вскочили. Только через час задребезжит будильник.

В комнатах глухо разговаривают, смеются. Кто-то выскакивает в коридор и радостно кричит:

— Весна!

Соседняя комната отозвалась хором:

— Весна!

За ней другая, третья…

— Весна!

— Весна!

Девчата громко декламируют:

— Идет, гудет зеленый шум…

Мы становимся над Шмотом, набираем воздуху и кричим во все легкие:

— Весна!

Шмот от неожиданности упал с койки, но, взглянув в окно, вскочил и запрыгал в одних трусиках по комнате, дико крича:

— Весна! Елочки зеленые, весна.

На физзарядку девчата вышли в белых трусах и майках. Выстроились и захохотали… Смехом заразились и мы… Неудержимый смех захватил все общежитие, сорвал физзарядку, мешал завтракать.

На улице гомон.

Солнце вселилось в каждую каплю. Звонкая капель буйствует, шумит, затопляет панели. Комкает бумагу, мусор, щепки и журча уносит в неумолимом потоке.

Булыжник мостовой вылез на поверхность и купается вместе с воробьями в цветистых лужах.