«Вот и написала!» — подумала Ольга, повертываясь к стенке и зажмуриваясь, хотя уснуть снова не надеялась: Иван Иванович уже ходил по комнате, собираясь на работу… Она не встала, чтобы проводить его, и даже притворилась спящей, когда он перед уходом поцеловал ее.
Все утро молодая женщина была в подавленном настроении, а когда подошло время обеда, решила уйти из дому. Одна мысль о неизбежном повторении вчерашнего разговора с мужем вызывала у нее болезненное ощущение душевной травмы. Пусть это хоть немножко забудется. Ему, конечно, легко забыть: у него столько дел!
А сейчас, если он начнет вспоминать да еще подшучивать…
«Нет! Не надо. Пусть обедает один, раз такое отношение!» — думала Ольга, накрывая на стол.
Она положила возле прибора Ивана Ивановича записку, чтобы он не ожидал ее, и, надев сапожки, направилась к выходу, но на пороге замедлила, вернулась, взяла свое злополучное сочинение и сунула его в карман жакета.
«Прочитаю еще раз и изорву», — решила она, карабкаясь по каменистым кручам, заросшим лиственницами, мхами да редкими кустами кедрового стланика.
Ветер тихонько баюкал мягколапые, тяжелые кусты, и они сонно шуршали иглами темной хвои. День выдался знойный. Парило. В небе точно шла неслышная отсюда канонада, и круглые белые облачка плыли в синеющей глубине клубами артиллерийских разрывов.
«Наверное, будет гроза: небо напоминает поле боя перед атакой. Но я не видела здесь ни одной грозы. Сколько ни хмурится, а все кончается простым дождем…»
Мерно дыша, Ольга легко брала подъем за подъемом. Вот и вершина! Как пустынно и дико! Во все стороны тянутся безжизненные гольцовые хребты, окутываясь вдали голубой дымкой. Печально сереет под солнцем узкая нагорная стежка, протоптанная зверями среди камней и кустиков брусники. Можно шагать по ней сотни километров…
Женщина опустилась на плоскую плиту слоистого сланца и с минуту сидела неподвижно. Ветер притих, и тайга внизу, за развалом скал, тоже замерла.
— Пусть я не сумела! — сказала Ольга, нарушая тишину. — Пусть я только рассуждаю! Но ведь он не посоветовал мне, как надо сделать лучше!..
Она достала из кармана свернутые листки, начала читать вслух, будто обращалась к облюбованной ею гигантской аудитории нагорья. Скалистые пики, каменные останцы и одинокие кусты стланика чутко внимали ей, и снова ее глаза заблестели от волнения. Может быть, пережитые впечатления дополняли картину, которую она силилась изобразить.
Шорох смятых страниц заставил ее вздрогнуть. Да, вот они белеют в ее руке, словно крылья пойманного голубя.
«Если получилось неудачно, так ведь это первая попытка. Надо добиться, чтобы вышло хорошо. Я снова пойду на рудник, еще раз посмотрю и напишу по-другому».
Ольга разгладила на коленях исписанные страницы, бережно свернула их, положила в карман и поднялась с камня. В глазах ее отражались и небо, и золотые искорки солнца, но в них сверкала теперь еще и решительность.
Гроза опять не собралась, а просто выползла из-за гор серая громада тучи, заслонила небо и разом сбросила на землю частую белесую сеть. Вся окрестность наполнилась плеском и шорохом. Прохожие, подгоняемые дождем, резво побежали по улице; побежала и Ольга, которую ливень застал около дома Пряхиных.
Несколько минут она стояла на крыльце, отряхиваясь и следя, как хлестали тугие струи дождя по прикатанной дороге, по крышам домов, по кустам и травам, омытым до зеленого глянца…
Рядом стукнула створка окна, и Ольга услышала голос Павы Романовны:
— Какой воздух — чистый озон, хотя прошел всего-навсего хорошенький дождь. В этой местности грозы бывают редко, к моему счастью. Ужасно боюсь молнии. А вы?
— Я боюсь только ее воздействия на подачу электроэнергии для производства, — ответил Тавров.
— Эх вы, рационалисты! — вздохнула Пава Романовна.
— Вы хотели бы, чтобы я тоже завешивал окна и двери и сидел в потемках? Что в этом хорошего?
— Возможность побыть с приятным человеком, когда все дрожит от раскатов грома, — с оттенком лукавства сказала Пава Романовна.
«Вот соблазнительница!..» — подумала Ольга, усмехаясь.
Она хотела уйти, но невольно замедлила, прислушиваясь к словам Таврова:
— Я не люблю прятаться по темным углам…
— Не очень-то любезный ответ! — добродушно заметила Пава Романовна и, неожиданно выглянув в окно, увидела на крыльце Ольгу. — Вот вы где попались! Почему не заходите?
Ольга вспомнила посещение рудника вместе с Тавровым и открыла дверь. Пусть он не думает, будто она ничего не сделала!
— Я написала, — сообщила она, едва успев поздороваться с ним. — Но все, что меня так взволновало, на бумаге вышло плохо, несмотря на мое старание.
— Почему вы решили, что плохо?
— Потому… — Ольга замялась, не желая говорить о мнении Ивана Ивановича. — Мне так кажется.
— Кому и о чем вы написали? — с любопытством спросила Пава Романовна.
— Хотела написать в газету, да не получилось, — ответила Ольга безнадежно грустно, но все-таки с беспокойством, проводила взглядом Таврова, отошедшего в сторону, чтобы прочесть ее очерк без помехи.
— Ах, я так завидую писателям, вообще художникам! — защебетала Пава Романовна. — Они свободно располагают своим временем. А какой почет! И они могут иметь любые фамилии.
Ольга вспыхнула от стыда и досады, точно увидела себя в злой карикатуре.
«Зачем я зашла?!» — подумала она с раздражением.
— Идите ко мне! — позвала ее Пава Романовна, устраиваясь с коробкой конфет на диване, заваленном грудой пестрых подушек. — Посмотрите отсюда в окно. Вид прелестный. Я хочу повесить на двери бисерные шторы. Правда, сквозь них все видно, но зато очень нарядно. Бисер цветной и подобран в рисунок. Вы подходите, перед вами экзотические цветы, листья, но шагайте смело: нити заколыхаются, заколыхаются, и вы свободно пройдете сквозь этот блеск.
— Это солнце проглянуло, — рассеянно сказала Ольга, с трудом уловив слова Павы Романовны. — Солнце… дождь идет… и оттого все заблестело. — Руки ее вдруг озябли, и она потерла их нервным движением.
— А вы знаете: это неплохо! — сказал Тавров.
Обе женщины сразу обернулись к нему: одна с жадным интересом, другая встревоженно.
— Вы ему верьте! — посоветовала Пава Романовна, по-своему истолковав хмурый вид Ольги. Он совсем не склонен говорить дамам приятные вещи. Я уже убедилась, что он не беспокоится о впечатлении, которое производит.
— Когда как! — возразил Тавров шутливо и густо покраснел.
— Видите! Я же говорю! — вскричала Пава Романовна. — Страшно похож на вашего Ивана Ивановича: сказал, точно отрубил, и хоть тресни с досады, ему все равно.
— Но я не сказал ничего плохого, — возразил Тавров, чутко уловив выражение печали, промелькнувшее на лице Ольги при последних словах Павы Романовны. — Очерк мне нравится, хотя здесь больше размышления автора. Для газеты потребуется усилить деловую сторону.
— Деловую сторону? Что же вам понравилось в нем?
— Написан свежо, местами взволнованно… Только на руднике вы лучше рассказывали: проще, сердечнее. Почему бы вам не написать так, как вы рассказывали? Тогда дойдет и до тех, кто, подобно вам, не бывал под землей. Это хорошая проба, но лучше переделать по-настоящему.
— Каким образом? — спросила Ольга.
— Возьмите самые существенные факты. И расскажите о них, как о своей личной жизни.
— Проникнуться? — напомнила Ольга, улыбаясь.
— Обязательно! Сходите еще раз на рудник к Мартемьянову. Да, может быть, и не один раз. Возьмите нужные цифры, фамилии рабочих. У вашего безыменного героя (я догадываюсь, кто он) биография просто замечательная. Он уроженец Азербайджана, а здесь, на Севере, чувствует себя дома в полном смысле слова; из месяца в месяц побивает рекорды сибиряков, и семья его у нас освоилась. Большая, милая семья. Вам надо побывать у них. Тогда вам легче будет написать о том, как он работает.
34
Яков Фирсов, вывезенный якутами с вольной старательской разведки, болел тяжело. Тело его, распухшее, неподвижное, было покрыто багрово-синими пятнами — это началось точечное кровоизлияние в мышцы, в кожу, и все новые и новые пятна возникали на огромных руках рабочего-землекопа, на лице и широкой груди, распиравшей ворот узкой больничной рубахи.
«Этакий богатырь… был», — подумал Иван Иванович, присаживаясь у койки и привычным движением отыскивая пульс больного. Тело у страдающих цингой словно сырая глина, и доктор с тяжелым чувством посмотрел на отпечатки своих пальцев на отекшем запястье Фирсова.
Черная болезнь — цинга! Вспомнились рассказы о том, как выбирались с Чажмы артели старателей в тысяча девятьсот двадцатом году, когда на приисках случилась голодовка. Тогда цинга уложила всех, и те, кто пережил зиму, двинулись в путь ползком, спасаясь от смерти, караулившей их в темных, холодных зимовьях. Весна наступила ранняя, недружная. Через горные хребты, через промерзшие болота, по кочкам, на которых ветер теребил обсохшую травяную ветошь, тащились больные люди, прямо с кустов, по-медвежьи, обсасывали прошлогоднюю бруснику, поднимавшую их на ноги, и двигались дальше навстречу первой зелени…
