— Что теперь, что теперь! раздражительно перебила ее Софья. — Пенсію у васъ, что ли, отнимаютъ? Въ помощи вамъ развѣ отказываютъ? Слава Богу, довольно давали и даютъ! Такъ нѣтъ, все мало, все мало!
Софья продолжала ворчать и, хлопнувъ дверью, вышла изъ своей комнаты въ гардеробную.
— Погодите, погодите, еще сами отъ него, можетъ быть, наплачетесь! зловѣщимъ шопотомъ проговорила ей вслѣдъ благородная дама. — Отольются еще сиротскія слезы!
И какъ бы желая доказать на дѣлѣ, что сиротскія слезы дѣйствительно проливаются, она отерла платкомъ свои сухіе глаза.
Такихъ сиротъ, какъ Мари Хрюмина и Ольга Матвѣевна Перцова было не мало и всѣ онѣ, такъ или иначе, съумѣли высказать свои чувства, съумѣли дать понять мальчику, что онъ у нихъ что-то отнимаетъ, что онѣ его за что-то ненавидятъ.
Но сильнѣе всего растрогалъ дѣтское сердце старый дворецкій, онъ же и буфетчикъ, Никита Ивановичъ.
Никита Ивановичъ былъ слуга старый, бывалый, знавшій хорошо всѣ порядки въ домѣ княжны Олимпіады Платоновны Дикаго. Степенный, какъ всѣ старые барскіе слуги изъ крѣпостныхъ, онъ держалъ себя важно и чинно въ барскихъ покояхъ. Темные, съ сильною просѣдью бакенбарды, такіе же волосы, взбитые надъ лбомъ въ затѣйливый кокъ, прямая фигура, твердая поступь, всѣ это придавало Никитѣ Ивановичу, всегда облаченному въ черный фракъ и въ бѣлый галстухъ, видъ важнаго государственнаго дѣятеля съ печатью думы на челѣ. Если что отчасти портило производимое имъ внушительное впечатлѣніе, такъ это только его нѣсколько не въ мѣру красный носъ. Этотъ носъ намекалъ на какіе-то тайные грѣшки, да то, что Никита Ивановичъ далеко не такъ степененъ, какъ онъ смотритъ. И дѣйствительно, Никита Ивановичъ былъ по натурѣ человѣкъ нрава легкаго, человѣкъ легкомысленный: это знали всѣ его столичные знакомые, покучивавшіе съ нимъ въ трактирчикахъ; это знали и разныя барскія горничныя, съ которыми Никита Ивановичъ завязывалъ интрижки. Въ домѣ княжны Олимпіады Платоновны, гдѣ бывало много гостей, онъ катался зимой, какъ сыръ въ маслѣ: его никто не усчитывалъ въ расходѣ винъ, а знакомымъ горничнымъ и камерюнгферамъ, служившимъ у многочисленной родни княжны Олимпіады Платоновны, и числа не было. Но и кабачки, и пивныя, и трактирчики, и горничныя, все это исчезало при переселеніи въ Сансуси и Никита Ивановичъ всегда говаривалъ, что «мы лѣтомъ говѣемъ». Лѣтомъ даже вина нельзя было много тратить, потому что парадные обѣды для гостей дѣлались рѣдко; въ домѣ бывали въ гостяхъ больше женщины, мужчины же заѣзжали большею частью съ визитами или на партію виста и эралаша вечеромъ, когда подавался чай и открывался только «сладкій буфетъ» вмѣсто ужиновъ съ винами. Услышавъ вѣсть о переселеніи въ Сансуси на неопредѣленное время, Никита Ивановичъ нахмурился не на шутку и затосковалъ. И «Старый Пекинъ», и «Старый Палкинъ», и «Новый Палкинъ», и «Шухардинъ», и Хрюминская Лизавета Петровна, и Офросимовская Дарья Андреевна и всѣ эти веселыя мѣста и веселыя женщины такъ живо вспоминались ему теперь, а впереди грозило только долгое «говѣнье». Конечно, и въ Сансуси есть кабакъ, есть и бабы, но Никита Ивановичъ хорошо зналъ «мужичье» и давно отвыкъ отъ нравовъ этого «мужичья». «Бока еще наломаютъ», думалъ онъ, размышляя о деревенскихъ кабачкахъ и о деревенскихъ прелестницахъ. «Здѣсь народъ деликатный, съ образованіемъ, разсуждалъ онъ, — каждый понимаетъ, безъ чего жить нельзя, и твоему удовольствію не мѣшаетъ, потому и самъ живетъ въ свое удовольствіе». Подъ вліяніемъ этихъ мрачныхъ думъ, онъ въ послѣднее время сталъ сильнѣе покучивать по вечерамъ и по ночамъ и сталъ больше бить посуды днемъ, что у него всегда обозначало непріятное расположеніе духа. Роняя и разбивая барскій хрусталь, онъ всегда хмурился и ворчалъ: «Ишь, проклятый, въ рукахъ не держится»! и со злобою тыкалъ носкомъ сапога въ черепки этого проклятаго хрусталя, не умѣвшаго удержаться въ его рукахъ. Въ послѣднее время число такихъ неловкихъ и непокорныхъ вещей возросло до очень внушительной цифры. Казалось, что Никита Ивановичъ рѣшился перебить всю посуду. Это былъ очень дурной знакъ, говорившій о крайне тревожномъ состояніи духа стараго буфетчика.
Однажды, въ минуту прилива душевной тоски и раздраженія, онъ перебиралъ въ буфетѣ посуду, гремя серебряными ножами и вилками и роняя то ту, то другую вещь на паркетъ. Въ это время черезъ столовую проходила Софья съ Евгеніемъ.
— Что, Софья Павловна, гнѣздо то совсѣмъ разорять будемъ или нѣтъ? спросилъ онъ мрачно Софью.
Вопросъ былъ совершенно неожиданный и поразилъ Софью.
— Какое гнѣздо разорять? спросила она недовольнымъ тономъ. — Ты, кажется, со вчерашняго вечера еще не проснулся и походя бредишь.
Она хотѣла идти дальше, но онъ настойчиво продолжалъ.
— Да какъ же, вотъ говорятъ, продавать будемъ вещи?
— Ну да, не тащить же всего съ собою и прятать старье ненужное не для чего, отвѣтила Софья. — Что негодно да не нужно, то и продадутъ.
— Это родовое то? съ укоромъ произнесъ онъ.
— Что жь что родовое? сердито проговорила Софья. — Есть вещи, которыя только въ хламъ стоитъ бросить. Не платить же за ихъ сбереженіе или за отправку въ Сансуси. Вернемся назадъ, новыя вещи выгоднѣе купить…
— Эхъ! безнадежно махнулъ Никита Ивановичъ рукою съ тяжелымъ вздохомъ и что то изъ его рукъ звонко ударилось о паркетъ. — Говорю, гнѣздо разоряемъ, по моему и выходитъ. Хламъ, хламъ! Да изъ этого то хлама еще покойный князь Платонъ Львовичъ… да что я говорю…. покойный Левъ Платоновичъ гнѣздышко для насъ лѣпили!.. А мы: хламъ, хламъ! Теперь то порѣшишь съ хламомъ, а послѣ и жаль будетъ, и плакать будешь, а не воротишь… нѣтъ, не воротишь!..
И такъ это чувствительно, съ такимъ сердечнымъ укоромъ произнесъ Никита Ивановичъ, вообще имѣвшій проповѣдническія и ораторскія способности, что у Евгенія сжалось сердчишко и ему вдругъ стало жаль этого разоряемаго гнѣзда, этого скопленнаго дѣдушкою Платономъ Львовичемъ и прадѣдушкою Львомъ Платоновичемъ хлама.
— Что то ужь очень ты жалѣть барскія вещи началъ, сказала Софья, у которой тоже, помимо ея воли, вдругъ пробудилось какое то тоскливое чувство. — Жалѣешь, а самъ то и дѣло стукъ да стукъ, въ дребезги хрусталь бьешь.
— Что-жь что бью! Мало ли что изъ рукъ выпадетъ! Всего не удержишь! съ чувствомъ вздохнулъ Никита Ивановичъ. — Тоже и не съ веселья изъ рукъ вещи валятся! Ишь онѣ какія! Почитай, десятки лѣтъ въ домѣ то у мѣста стоятъ, денегъ то за нихъ что переплачено… Нѣтъ, это я понимаю все!
Софья нетерпѣливо направилась изъ буфетной.
— А по мнѣ, какъ я теперь взгляну на эти вещи, такъ ровно вотъ вижу, что покойника родного изъ дома выносить хотятъ! Вотъ что! закончилъ Никита Ивановичъ и даже провелъ рукой около глазъ… — И гнѣздо то насиженное, нагрѣтое…
— Ну, тебя! сердито ироговорила Софья и, торопливо удалившись изъ буфетной съ Евгеніемъ, хлопнула дверью.
Ей тоже стало какъ будто не по себѣ отъ этихъ рѣчей о выносимомъ изъ дома покойникѣ, о насиженномъ и нагрѣтомъ гнѣздѣ. Евгеній же совсѣмъ притихъ и какъ то пугливо озирался кругомъ. А кругомъ стояли покрытые бѣлыми чахлами, какъ саванами, стулья, кресла и диваны; на стѣнахъ виднѣлись темныя четырехугольныя пятна, напоминавшія о висѣвшихъ тутъ еще вчера картинахъ; на столахъ и этажеркахъ была полнѣйшая пустота, такъ какъ всѣ мелкія украшенія уже были сняты; на полу стояли большіе запакованные ящики съ вещами, точно напоминавшіе слова Никиты Ивановича о покойникахъ, и Евгеній раздумывалъ, куда повезутъ этихъ покойниковъ: въ Сансуси или на рынокъ. Въ комнатахъ былъ не только хаосъ, напоминавшій о разореніи нагрѣтаго насиженнаго гнѣзда, но и сдѣлался какой то особенно гулкій резонансъ вслѣдствіе снятыхъ гардинъ и занавѣсей, драпировокъ и мелкихъ стѣнныхъ украшеній; этотъ резонансъ напоминалъ о какой то пустотѣ, о чемъ то нежиломъ. Тоска, почти всегда сопровождающая переѣзды съ квартиры на квартиру, была здѣсь еще ощутительнѣе, такъ какъ тутъ дѣло шло не о простомъ переѣздѣ съ квартиры на квартиру, а объ отъѣздѣ изъ давно свитаго гнѣзда совсѣмъ въ иную среду, въ иную обстановку и притомъ этотъ отъѣздъ сопровождался всеобщимъ нытьемъ, недовольствомъ, ропотомъ и слезами.
«И все это ради тебя, скверный, скверный мальчишка!» невольно вспоминались Евгенію слова рыдающей кузины Мари Хрюминой.
И онъ ходилъ такой понурный, такой съежившійся, такой робкій, точно онъ былъ кругомъ виноватъ, и все ждалъ, что вотъ-вотъ на него опять накинутся съ бранью и съ упреками и кузина Мари Хрюмина, и благородная родственница Софьи, и Никита Ивановичъ, и всѣ эти люди, громыхавшіе посудой, сердито ворочавшіе ящики, разбивавшіе раздражительно какія то стекла, какія то бездѣлушки, собиравшіеся въ дальнюю дорогу, обреченные на скуку деревенской жизни.
Евгенію, впечатлительному и чуткому до болѣзненности, начало казаться, что имъ недовольны не только эти люди, но и сама Олимпіада Платоновна, и Софья. Дѣйствительно, обѣ эти женщины захлопотались, имъ было не до нѣжныхъ ласкъ, не до разговоровъ съ ребенкомъ. Кромѣ того ихъ сердили на каждомъ шагу. Софья приходила жаловаться, что какіе то маклаки чуть не даромъ хотятъ взять продающіяся вещи, и раздражительно замѣчала: «Что же это въ самомъ дѣлѣ, неужто такъ все и отдать на разграбленіе?» Олимпіада Платоновна тоже раздражалась, слыша приставанья разныхъ родственницъ и крестницъ: «Ахъ, подарите это намъ на память», и не безъ желчи говорила: «Да что онѣ хоронить меня собрались, что-ли?» Все это было не весело, все это не могло содѣйствовать хорошему расположенію духа. Въ такія минуты не до ласкъ, не до нѣжностей. Видя кругомъ себя недовольныя и раздраженныя лица, Евгеній притихъ и смотрѣлъ понуро, кисло.
