Евгенію, впечатлительному и чуткому до болѣзненности, начало казаться, что имъ недовольны не только эти люди, но и сама Олимпіада Платоновна, и Софья. Дѣйствительно, обѣ эти женщины захлопотались, имъ было не до нѣжныхъ ласкъ, не до разговоровъ съ ребенкомъ. Кромѣ того ихъ сердили на каждомъ шагу. Софья приходила жаловаться, что какіе то маклаки чуть не даромъ хотятъ взять продающіяся вещи, и раздражительно замѣчала: «Что же это въ самомъ дѣлѣ, неужто такъ все и отдать на разграбленіе?» Олимпіада Платоновна тоже раздражалась, слыша приставанья разныхъ родственницъ и крестницъ: «Ахъ, подарите это намъ на память», и не безъ желчи говорила: «Да что онѣ хоронить меня собрались, что-ли?» Все это было не весело, все это не могло содѣйствовать хорошему расположенію духа. Въ такія минуты не до ласкъ, не до нѣжностей. Видя кругомъ себя недовольныя и раздраженныя лица, Евгеній притихъ и смотрѣлъ понуро, кисло.
Но, наконецъ, все было уложено, готово къ отъѣзду. Въ дорожныхъ костюмахъ, обмѣнявшись съ кѣмъ-то поцѣлуями и рукопожатіями, пройдя черезъ рядъ почти опустѣвшихъ и некрасиво выглядѣвшихъ теперь комнатъ, всѣ вышли на подъѣздъ: княжна Олимпіада Платоновна, Софья, Евгеній и Оля усѣлись въ карету и тронулись въ путь къ вокзалу желѣзной дороги. Софья набожно перекрестилась. Ея примѣру послѣдовали дѣти, не сознавая, о чемъ они молятся, но считая нужнымъ подражать своей любимой нянѣ. Въ это же время Олимпіада Платоновна вздохнула какъ то особенно глубоко и проговорила:
— Ну, слава Богу, теперь на долго отдохнемъ отъ этихъ людишекъ!
И тутъ же она весело обратилась къ дѣтямъ и ласково проговорила имъ:
— Тоже измучились въ эти дни, мордочки? Ну, ничего, скоро всѣ вздохнемъ свободно и отдохнемъ…
— Да, ужь могу сказать, думала, что и не дождусь, когда уѣдемъ! сказала Софья, вздыхая широкимъ вздохомъ. — Вѣдь просто, какъ на зло, одинъ бѣситъ, другой бѣситъ! Ахъ ты, Господи, что за люди, что за люди!
И вдругъ, перемѣнивъ недовольный тонъ на веселый, она проговорила:
— А вѣдь у меня и часы женевскіе отняли, вотъ тѣ, что князь Алексѣй Платоновичъ подарилъ! Да рада была, чтобы хоть все взяли, только бы въ покоѣ оставили! На память все, на память! Можете представить, Женичка вошелъ какъ то въ гардеробную со своимъ перламутровымъ домино, мнѣ отдать на сбереженіе хотѣлъ, такъ и то Дарья Васильевна для своего сына на память просить стала. Онъ, голубчикъ, и отдаетъ ужь ей, ну я тутъ и накинулась: «да, говорю, стыда то у васъ въ глазахъ нѣтъ, вы курточку готовы съ ребенка стянуть, грабители, грабители!..» Я ее браню, а онъ милый, смѣшной такой, растерявшійся, точно виноватый, стоитъ и домино въ рукахъ держитъ, не зная, кому его отдать, а самъ расшаркивается, а самъ расшаркивается передъ нею…
И вдругъ всѣ засмѣялись при этой, бойко переданной, сценкѣ, всѣмъ стало такъ легко и весело. Карета подъѣзжала уже къ дебаркадеру желѣзной дороги…
— Ну, вотъ мы и у себя дома!
Какой-то теплотой повѣяло отъ этихъ словъ, сказанныхъ Олимпіадой Платоновной, когда широкая деревенская коляска князя Алексѣя Платоновича Дикаго закачалась на высокихъ ресорахъ, катясь по мягкой песчаной дорогѣ и ныряя среди зеленыхъ холмовъ и пригорковъ по направленію къ Сансуси. Свистки локомотива, снованіе желѣзнодорожной прислуги, суетливость ѣдущихъ по желѣзной дорогѣ насажировъ, говоръ и шумъ этой куда-то спѣшащей, боящейся опоздать толпы, мельканье передъ окнами вагоновъ однообразныхъ видовъ, телеграфныхъ столбовъ, станцій, все это осталось позади, а впереди разстилались только зеленѣющія поля, покрывающіяся новыми всходами нивы, густой, полный покоя и тѣни лѣсъ да изрѣдка попадались мужики и бабы, низко кланявшіеся господамъ.
— Мы точно отъ потопа въ ковчегѣ спасаемся, смѣялась Олимпіада Платоновна.
И точно они набились, какъ въ ковчегъ, въ эту широкую деревенскую коляску всѣ вмѣстѣ, и она, и дѣти, и гувернантка, и учитель, и Софья, и у всѣхъ у нихъ было одно чувство — чувство полнаго и безмятежнаго спокойствія, сознаніе, что впереди ихъ ждетъ отдыхъ, что всѣ треволненія столичной жизни, сплетни, выѣзды, пріемы, шумныя удовольствія и мелкія непріятности — все это осталось гдѣ то тамъ, далеко, смѣнившись полнымъ затишьемъ.
— А хорошо у васъ здѣсь! проговорилъ учитель, всматриваясь куда-то въ даль.
— Тихо здѣсь, отвѣтила Олимпіада Платоновна.
«Тихо здѣсь» — эти слова часто приходили на память учителю потомъ, когда онъ сдѣлался уже вполнѣ своимъ человѣкомъ въ Сансуси, когда онъ уже вполнѣ освоился съ порядками этой жизни. Эта тишина вліяла такъ успокоительно на наболѣвшіе среди столичной суеты нервы; она пробуждала какое-то благодушіе и словно примиряла людей и съ жизнью, и съ ближними; при ней дни, похожіе одинъ на другой, какъ двѣ капли воды, стали пролетать какъ-то незамѣтно, словно безслѣдно и люди невольно дивились: «Господи, вотъ ужь и весна прошла!»… «Не успѣли оглянуться, а ужь и лѣто кончается!» И какъ-то не вѣрится имъ самимъ, что они уже прожили здѣсь нѣсколько мѣсяцевъ, что лѣто дѣйствительно кончается, что наступаетъ глухая осень, съ мелкимъ, зарядившимъ надолго дождемъ, съ темными, длинными вечерами. А между тѣмъ дѣйствительно холодный, рѣзкій вѣтеръ нагоняетъ массы темныхъ, густыхъ тучъ на небо; солнце проглядываетъ изъ-за нихъ все рѣже и рѣже и почти не грѣетъ; садъ и лѣсъ теряютъ свой послѣдній пожелтѣвшій уборъ; въ поляхъ кончаются крестьянскія работы, деревенскіе дома по сосѣдству съ Сансуси пустѣютъ. Да, это осень, глухая осень, отдаляющая еще больше деревни отъ городовъ, вносящая въ деревенскую жизнь еще болѣе однообразія, окружающая деревенскихъ жителей еще большимъ затишьемъ…
Такое полное затишье наступило осенью и въ Сансуси. Кто гостилъ здѣсь лѣтомъ, тѣ уѣхали, новыхъ гостей въ непогодливую пору ждать нечего; въ домѣ все стихло, какъ будто уснуло. Только мужики да бабы заглядываютъ «къ кормилицѣ-барышнѣ» со своими нуждами, со своими просьбами. Маленькій домашній кружокъ княжны Олимпіады Платоновны сомкнулся еще тѣснѣе, какъ бы сознавая, что именно теперь для него начинается та жизнь, которою ему придется прожить нѣсколько мѣсяцевъ, жизнь тихая, однообразная, немного скучная и легко выносимая только въ томъ случаѣ, если между людьми, заброшенными на долгіе мѣсяцы въ одно гнѣздо, царствуетъ полное согласіе и полный миръ.
Княжна Олимпіада Платоновна, Евгеній, Оля, гувернантка и учитель — вотъ тѣ лица, изъ которыхъ составился этотъ семейный кружокъ. Здѣсь, въ глуши, въ деревнѣ, гдѣ простота отношеній является однимъ изъ естественныхъ условій жизни, нерѣдко являлась въ этомъ кружкѣ и Софья: правда, она не присаживалась къ камину вмѣстѣ съ господами, она не принимала прямого участія въ ихъ разговорахъ, но она нерѣдко шила здѣсь, нерѣдко забавляла дѣтей, нерѣдко говорила о томъ, о чемъ ее спрашивали. Порой присоединялся къ кружку деревенскій священникъ, отецъ Андрей, подчасъ заглядывала сюда и его жена, матушка Прасковья Петровна: обитатели большого дома видимо были рады каждому живому человѣку и старались быть терпимыми, не справляясь о послужныхъ спискахъ, о геральдическихъ особенностяхъ, объ окраскѣ убѣжденій входившаго въ домъ лица. Старая, жившая довольно долго у кого-то изъ родственниковъ Олимпіады Платоновны гувернантка дѣтей, миссъ Ольдкопъ, очень чопорная и очень гордая по натурѣ, говорила, что отношенія Олимпіады Платоновны къ Софьѣ ее трогаютъ, напоминая ей ея родину, гдѣ тоже въ истинно аристократическихъ фамиліяхъ относятся съ крайнимъ уваженіемъ къ старымъ слугамъ. Отецъ Андрей, человѣкъ довольно консервативныхъ убѣжденій, не особенно довѣрявшій новымъ порядкамъ, косившійся на коренныя реформы, совершавшіяся въ то время, недолюбливавшій слишкомъ горячую молодежь, только что окрещенную названіемъ «нигилистовъ», добродушно и снисходительно выслушивалъ разныя молодыя увлеченія юнаго учителя дѣтей, замѣчая вмѣсто всякихъ рѣзкихъ споровъ: «молодыя дрожжи бродятъ, пока не перебродятся». Самъ этотъ юный учитель «изъ семинаровъ», какъ онъ самъ выражался, обыкновенно угловатый и неловкій, иногда безтактный и рѣзкій, и отца Андрея находилъ «мужикомъ со смѣкалкою», и Олимпіаду Платоновну признавалъ «за бабу съ придурью, но сердечную», и въ мисъ Ольдкопъ видѣлъ «основательность», а Софья, которая бранила его и распекала, какъ школьника, при каждомъ удобномъ случаѣ,- Софью онъ даже совсѣмъ «полюбилъ», потому что она «душа-человѣкъ». Олимпіада Платоновна еще болѣе снисходительно относилась ко всѣмъ окружавшимъ ее теперь лицамъ, отдыхая отъ всѣхъ тревогъ, дрязгъ и непріятностей шумной столичной жизни: она, смѣясь, замѣчала, что всѣ они точно спѣлись и что «дисонансовъ не выходитъ даже и тогда, прибавляла она шутливо, обращаясь къ учителю, когда вы продавливаете мои стулья и ругаетесь».
— А матушку-попадью вы, ваше сіятельство, и забыли? Развѣ она не дисонансъ? Ха, ха, ха! смѣялся молодымъ шумнымъ смѣхомъ «семинаръ».
