себя трусихой. Подняв голову, точь-в-точь как это делает иногда отец, и сдвинув брови, она спросила строго:
— Где здесь Яков Алексеевич?
— Зачем тебе? —К ней подошел Василь.
— Батя меня послал.
— Какой батя?
—■ Да мой батя. А какой еще?
— Твой?-—удивился Василь. — Да он же был на турецком фронте. Разве вернулся?
— Вернулся.
— Правда? Здоровый? Не раненый?
— Нет, раненый. Только его не на войне ранили. Сегодня ранили.
— Как сегодня? Кто?
— Белые.
Нюра произнесла это слово и впервые почувствовала, что оно означает. Даже сама удивилась. И пошла в голове п'утаница. Давно ли она клялась, что сроду не будет красной? А теперь ей белые стали чужими. Белые, красные, бело-зеленые... Кадеты, большевики, офицеры, казаки, иногородние, мать за одно, отец— за другое... Леля, Оля... Пойди разберись во всем. А тут еще Василь уставился на нее глазами, точно никогда не видал. Еще зубы скалит и говорит:
— Ты сердитая.
Ей хотелось ответить Ъак-нибудь поострей, но как на грех растерялась и не нашлась. Покраснела только.
Василь улыбнулся снова и подмигнул.
— Пойдем.
И повел ее к Якову Алексеевичу.
Узнав, в чем дело, тот сейчас же направился к Степану. Они друг друга помнили еще с детства.
Войдя в хату, он сказал:
— Здорово, товарищ Степан! Кто же это тебя угораздил?
«Товарищ»,—повторила про себя Нюра. «Товарищ»... Ей было странно... ведь раньше это слово не произносили до^а.
— Здорово, товарищ! — тем же приветливым тоном ответил Якову Алексеевичу Степан. — Вот, гляди: четыре года на войне и полгода с кадетами бился и ни разу не был ранен, а здесь, не успел приехать, как в меня из-за угла бахнули. •— Он кивком показал на забинтованную ногу и рассказал о том, как и где его ранили. Ехал он верхом в станицу, спешил туда, чтобы сообщить о дезертирах. В глухой и глубокой балке выскочили изі-за кустов вооруженные казаки. Насилу удалось унестись от них, но пуля все же догнала его и ранила навылет ногу. Пришлось, не добравшись до станицы, вернуться домой.
— И напрасно ты ехал, мы и так знали,—сказал Яков Алексеевич. — Вот видишь, сами прибыли сюда. Правда, нас всего двадцать человек, —• улыбнулся он и развел руками, — ну, ничего, как-нибудь...
— Рыбальченко с собой возьмите, он здешних хуторских хо-
рошо знает, — посоветовал Степан и послал Нюру за фениным отцом. — Только тут, — сказал он, — помнить надо, что загвоздка в самих хуторянах. В лимане без харчей не просидишь. А кто белорзеленых продуктами да и патронами снабжает? Кто дает им хлеб, муку, сало? Кто? Да хуторяне же наши. Вот с них и надо начинать. Хотя... — Степан подумал и брезгливо поморщился,—у нас на хуторе в какой двор ни ткнись—везде на контру наскочишь. Кругом кулачье одно.
Выполнив поручение отца, Нюра осталась у Фени.
— Пойдем, — предложила она, — гда-нибудь в холодке сядем. Ох, и жарко!
— А где его, холодок, найдешь? Да и некогда мне. Ви дишь — стираю.
Феня обтерла рукой потный лоб и снова склонилась над корытом.
- Давай помогу, — Нюра принялась засучивать рукава.
— Да ну тебя! Я сама.
— Чего сама? Подвинься.
Она взялась помогать. Правда, белье оставалось только хорошенько прополоскать. Отдуваясь от жары, они весело наперегонки работали.
— Да ты на меня не брызгай. Сумасшедшая!
— Ничего, не умрешь, — хохотала* Нюра. — Я вчера тоже стирала. Гляди, — показала она мозоли на руках, — всю кожу содрала.
Прополоскали белье, развесили его на дворе и пошли посидеть у ворот.
— Ох, и пекло весь день, — вздохнула Феня, смахивая с вспотевшего носа капельку.
— Духота...
— Хоть бы ветерок подул, что ли...
Сидели, лениво срывали обожженные солнцем былинки. Молчали. Каждая думала о своем. Наконец, Нюра спросила:
— Ты знаешь, зачем красные к нам на хутор пришли?
— Дезертиров ловить. Вот бы того казака поймать, что нас дразнил.
— Ага. Ох, и жаба он.
— Я его знаю. Это Алешка Гуглий...
— Какой Гуглий? Что хата над кручей?
— Ну да.
— Теперь и я помню. Батька его в прошлом году умер. Такой он был важный. Всегда в темносиней черкеске, с золотыми галунами. Гвардеец. Борода большая, белая. К деду Карпо он часто ходил, и дед к нему. А как в станицу приедут, так в церкви они всегда вместе впереди стоят. Атаман, а они сейчас же за атаманом. Я, как маленькая была, ох, и боялась алешки-ного отца. Как увижу — идет он с клюкой по улице, так я и шасть за ворота.
Мимо прошел партизан. От него они узнали, что Яков Алексеевич послал людей собирать хуторян на митинг. Решили и сами побывать там.
— Люблю, когда на площади много народу, — призналась Феня, — похоже на праздник.
Они уже два раза бегали туда, но площадь все еще была пуста. Только возле одной хаты, где раньше помещалось хуторское правление, сидело несколько батраков.
Время клонилось к вечеру. По одну сторону улицы плетни уже погрузились в глубокую тень, а по другую стояли еще ярко освещенные косыми лучами низко спустившегося солнца. Длинные узкие тени от пирамидальных тополей пересекли улицу.
На белой стене нюриной хаты четко вырисовывался тонкий столбик с опрокинутым на него горшком. Горшок из красной глины так ярко сверкал на солнце, что больно было смотреть на него.
Стала спадать жара, а люди на митинг все не шли. Невидимо, неуловимо из хаты в хату передавался чей-то строгий приказ: «На площадь не выходить».
Фенин отец сказал Якову Алексеевичу:
— Сговорились. Кулак здесь на кулаке. Один за другого стоит.
Тогда Яков Алексеевич снова разослал гонцов по хутору.
— Пусть хоть тридцать человек явится, — сказал он, — не важно, через них весь хутор будет знать, в чем дело. Нам здесь не спорить. Прикажем, чтобы не смели дезертирам помогать, и делу конец.
И уже поздно, когда тени тополей доползли почти до противоположной стороны площади, собралось около тридцати человек. Среди них была и Марина. Она стояла, как каменная, ни один мускул не дрогнул на ее лице.
Яков Алексеевич объявил собравшимся, что, если хуторяне и впредь будут помогать попрятавшимся в камышах, то виновные попадут под суд и будут судиться как явные враги советской власти и наказание им может быть по условиям военного времени вплоть до расстрела...
