Хотя Алибала припер Дадаша к стене, у того и волос не шевельнулся.
— Допустим, что я спекулирую. Что из этого? — спросил оп.
— «Не допустим», а так оно и есть, Дадаш. Что из этого, говоришь? А то, что недостойно мужчины, да еще солдата, столько раз глядевшего в лицо смерти, покупать и перепродавать какое-то тряпье. Водиться с грязными людьми, обманывать честных. Стыдно, ей-богу, стыдно!
Дадаш откинулся на спинку стула. Словно только увидев, что Алибала говорит стоя, он с фальшивой заботливостью сказал:
— Слушай, что за официальность такая? Почему ты стоишь? Садись, пожалуйста, и говори сидя. Мы не в суде.
— Я еще не все сказал.
— Ну и что с того, что не все? Садись и говори спокойно. Тут, право, не собрание. Садись.
— Хорошо. Сяду. А ты подумай над тем, что услышал.
И Алибала сел. Дадаш был очень задет и с трудом за напускной шутливостью скрывал это. Он предполагал услышать что угодно, только не то, что услышал. Было у него такое ощущение, будто некто, будучи слабее его, дал ему звонкую пощечину. Дадаш пытался не подать виду, что растерян, изо всех сил пытался казаться спокойным и собирался с мыслями, чтобы дать достойный ответ Алибале. «Да, фронтовой мой дружок — не такой наивный простак, как можно было подумать, и жало свое столько времени прятал… Но все равно, кто он такой, этот жалкий проводник, чтобы говорить мне такие слова? Ему, видишь ли, не нравится мое поведение и то, чем я занят, он меня стыдит! Да кто ты такой, глупец, чтобы судить обо мне и давать оценки моим делам? Я живу так, как считаю нужным, и плевать мне, нравится это тебе или нет. Подумаешь, заквакал: спекулируешь, покупаешь-продаешь! Оглянись на себя, чем ты занят, герой: обслуживаешь пассажиров, на побегушках у любого негодяя, вагоны подметаешь, объедки убираешь, чистишь туалеты… Этим заниматься не стыдно?»
Мысли эти Дадаш высказать, однако, не решился, опасаясь рассердить собеседника, который еще пригодится. Скрепя сердце он сказал примирительно:
— Что ж, Алибала, коли заговорили начистоту, то скажу и я тебе как мужчина: да, иногда я покупаю в других местах вещи, которых у нас не найдешь, и продаю людям. И люди у меня их покупают да еще и спасибо говорят. Почему? Потому что я делаю людям добро: им не приходится ездить куда-то, чтобы найти необходимые вещи, искать их, стоять в очередях. В сущности, я им приношу больше пользы, чем себе. Разве ты не знаешь этого? Ведь теперь, чтобы купить дефицитную вещь, надо потерять уйму времени, потратить тьму денег да поехать в Москву, Ленинград, Ригу или в Сибирь, да и то неизвестно, найдешь ли ее там или нет… А я нахожу, привожу и предлагаю. Люди экономят время и деньги. Разве это плохо? Какая ж это спекуляция? Я никому не навязываю товар. Хочешь бери, вот его цена, вот за сколько я ее купил, вот за столько продаю. Не хочешь — не бери. Чего ж тут мне стыдиться, скажи на милость? Все добровольно. Ну, а кто считает это спекуляцией — пожалуйста, пусть едет и ищет сам все, что ему надо.
Постепенно Дадаш успокоился и заговорил так уверенно и убежденно, что Алибала, с удивлением слушая его, никак не мог решить, говорит он серьезно или в шутку. Неужели сам верит, что занят невинным промыслом? С луны он свалился, что ли, или о наших законах не слыхал? Если спекуляция — выгодное для всех дело, тогда почему же его задержали? И чего он испугался, зачем его вызвал на помощь, зачем посылал просителя к какому-то важному лицу, чье слово имеет вес?
Алибала не удержался, спросил:
— Ты это всерьез говоришь или шутишь? Ей-богу, Дадаш, слушаю я тебя и ушам своим не верю. Ты ведешь себя так, словно не знаешь и не ведаешь о порядках и о законах… Будто приехал из другой страны. Разве ты не знаешь, что спекуляция у нас запрещена законом? Может, тебя и арестовали напрасно? Может, за то, что ты скупаешь импортные товары, перепродаешь их людям и сам наживаешься, тебе орден полагается? Почетная грамота Министерства торговли? Так, что ли? Ты ведь, если послушать, удовлетворяешь потребности людей?
Почувствовав насмешку, Дадаш уже не мог сдерживаться.
— Знай меру, Алибала, — резко ответил он. — Я не из тех, кто позволяет над собой насмехаться! Я не стану прикидываться, что ничего не понимаю. Я отвечу!
Алибала сдержанно сказал:
— Пока я над тобой не насмехаюсь, Дадаш, напрасно передергиваешь… Но у меня, твоего фронтового дру га, болит за тебя душа. Я о тебе думаю, добра тебе желаю и потому говорю тебе прямо обо всем. И удивляюсь, что ты сердишься.
— Брось ты эти красивые слова! «О тебе думаю… Добра желаю…» Я не ребенок, понимаю, куда ты гнешь. Ты оказал мне добрую услугу, спасибо, но это не дает тебе права читать мне нравоучения, как мальчишке. Прошло то время, когда я ума у кого-то одалживал. Чем я занимаюсь, тебя не касается! Точно так же, как меня не касается то, чем занимаешься ты. Каждому свое, вот и все!
— Нет, Дадаш, не все.
Дадаш плохо владел собой. Озверелым взглядом сверлил Алибалу. Видно было, что он готов в любую минуту взорваться как бомба.
За свою долгую жизнь Алибала встречал множество людей в разных ситуациях, но не мог вспомнить ни одного случая, когда человек в течение дня столько раз менял бы свой облик, с такой неожиданной легкостью переходя из одного состояния в другое. Часа два назад, выйдя из милиции, Дадаш бросился к нему, с жаром прижимал его к своей груди, выражая радость и признательность. Но как только он услышал, что с ним хотят поговорить наедине, мгновенно изменился, глаза его стали холодны как лед… Только что, произнося тост за здоровье товарища, он страстно и горячо распинался в дружбе, а теперь, когда услышал правду, опять изменился и готов накинуться на друга. Сколько раз, словно искусный артист, менял он за день свой облик! Алибала смотрел на серое от злобы лицо Дадаша, вспоминал фронт, когда они сидели рядом с ним в сыром, мокром окопе, грелись друг о друга, — боже, как изменился человек! Как же могло случиться, что человек, мечтавший о справедливости и добре, младший сержант, считавший прямоту и мужество украшением мужчины, так изменился? Тот солдат перестал существовать, а вместо него перед Алибалой сидел алчный, хитрый, безжалостный стяжатель!
Эти перемены были непонятны ему. Алибала полагал, что человек должен всегда оставаться таким, каков он есть; сам он таким и оставался на протяжении своей жизни. Все знали, чего от него можно ожидать, а чего — нельзя; и родственники, и знакомые, и сослуживцы, знавшие Алибалу в прежние времена, могли бы подтвердить, что характером он не изменился: по-прежнему был приветлив и общителен, терпелив и внимателен и по-прежнему говорил правду в лицо. Лишь одно замечалось в нем, неизбежное для здравомыслящих людей: он, как и все, набирался опыта и с годами становился мудрее. Это, а также и внешние перемены — он постарел, поседел и согнулся, лицо изрезали морщины, — вот эти перемены свидетельствовали о том, что оп прожил нелегкую жизнь. Дадаш, озадаченный его молчанием, нетерпеливо сказал:
— Что молчишь? Говори все, что хочешь сказать! Говори, не держи на сердце! Или больше сказать нечего?
— Наберись терпения, сейчас скажу. Я не из тех, кто боится высказать свои мысли.
— Очень хорошее качество. Ну так прошу, прошу, скажи, скажи все, что гнездится в умной твоей голове, я слушаю!
Алибала не обратил внимания на иронический тон Дадаша.
— Дадаш, — сказал он наконец, — я бы не завел этого разговора, если бы ты был мне безразличен. Казалось бы, мне-то какое дело, чем человек занимается, пусть делает что хочет, не маленький, в случае чего сам и ответит. Но ты мой фронтовой товарищ, который в молодости подставлял грудь под пули и осколки, чтобы защитить народ от фашистского нашествия. И я вижу, как ты переменился, дошел до спекуляции, отнимаешь у людей, у молодых людей, честно заработанные деньги, пользуешься их желанием модно, красиво одеваться, перепродаешь им втридорога эту одежду, и не могу, не хочу равнодушно смотреть на это.
Дадаш вскочил с места и нервно заходил по комнате.
— Нет, вы только послушайте, что он говорит! Если несведущие люди услышали бы наш разговор, могли бы подумать, что я паразит какой-то, обманным путем, чуть ли не силой отбираю у людей деньги. Ну и ну! Не думал я, что ты такой, Алибала. Оказывается, ты не такой справедливый человек, как я думал! Ты недобрый, злой человек!
— Нет, Дадаш, зла и плохих умыслов нет за моей душой. Никого не очернил, не оклеветал. С тобой говорю откровенно, потому что болит у меня душа за тебя, хочу предостеречь тебя от беды. Если эта история — не первая за тобой, знай: рано или поздно попадешься на спекуляции, опозоришься и сядешь, а твои дети будут стыдиться смотреть в глаза своим сверстникам. Смотри сам, твое дело предупредить. Каждый живет своим умом.
Дадаш остановился в углу комнаты возле двери и обернулся в сторону Алибалы. Между ними было расстояние в три-четыре метра. Они стояли лицом к лицу, словно два дуэлянта, ожидающие, когда секундант даст сигнал и можно нажать на курок.
