без основания: пока он отчитывал, я действительно наблюдал в окно за Айбикой. За тем, как она ловко спускалась с башни, за тем, как она что-то объясняла своему напарнику. Значит, закончила смену и сейчас направляется домой.
Прикрыв дверь конторы, я стремительно выбежал из цеха: никак нельзя упустить Айбику! Поискал ее глазами и нашел. Стоит возле боевого листка «Даешь карбамид!», разглядывает какую-то карикатуру. Уж не меня ли намалевали?
Осторожненько подошел сзади и глянул через ее плечо. Отлегло от сердца: попало какому-то Ахметзянову, бригадиру строителей. Тоже, наверное, прогулял.
Вздохнул облегченно, сказал самым деликатным образом:
— Привет, Айбика!
Она обернулась.
— Здравствуй!
— Поверни-ка голову — одно загляденье! Плакат на плакате: «Карбамид — это хлеб!», «Карбамид — это мясо!», «Карбамид — это молоко!» А вон там даже: «Карбамид — это лекарство!» Выходит, одним карбамидом жить можно?..
Я говорил скороговоркой, что со мной бывает в тех случаях, когда боюсь потерять собеседника.
— Ты сейчас только проснулся, что ли? Или шутишь? — удивилась Айбика. — Плакаты висят без малого неделю.
— И вот — «Цех карбамида сдадим ко дню открытия областной партийной конференции»?
— А тот висит уже целый месяц!
Пошли рядышком. Под ручку не осмелился взять. Потому что знаю свою вину.
— Ты что вдруг замолчала?
Не отвечает.
— Обиделась?
Молчит.
— Что у тебя за книга?
Вытянул книгу из-под ее локтя. Взглянул на заголовок — усмехнулся.
— Книгу эту вовсю разругали. Сам читал в газете.
— И правильно сделали, что разругали! — неожиданно рассердилась Айбика.
— Почему же правильно?
— Не люди описаны в ней, а черт знает кто, какие-то недопеки и недоспелки.
— Тебе, конечно, нравятся только положительные герои? О них сейчас немало пишут и говорят.
— Да, если хочешь!
Чувствую, разговор не клеится. Она здорово рассердилась на меня за то, что я тогда из-за Нимфочки не пришел на свидание. Назначил и не пришел. Свинство, конечно!
— Если все писатели будут писать только о героях, например о Корчагиных прошлого…
— И настоящего…
— Пусть и настоящего… Ведь не одни Корчагины на свете. Если превратить литературу в жизнеописание одних только героев или в предписания, как себя вести в жизни, то у нас никогда не будет широкой панорамы общества, как, например, у Бальзака. Он один, я где-то читал, создал две тысячи персонажей, плохих и хороших, идеальных и неидеальных.
— А разве писатель должен только панораму описывать? — задористо спросила Айбика. — Он, по-моему, должен эту самую панораму переделывать. А кто ее может переделывать: хлюпики или, допустим, положительные герои?
— Упрощенно смотришь, — сказал я ей. — Не может быть просто идеальных и просто плохих людей. Бывает и на солнце пятнышко… Пришло время сложных людей. Я хочу быть сложным. И все мы хотим быть сложными.
— В книге, как и в жизни, — возразила она важно, — человек есть человек. Хлюпик есть хлюпик… А слова твои какие-то чужие.
И пошла прочь. Конечно, обиделась, и не столько на то, что я повторил чужие мысли, а я в самом деле повторил чужие мысли, сколько за то, что в прошлое воскресенье не пришел к ней на свидание. Наверное, рассчитывала, что я кинусь за ней и буду просить прощения…
Но я не кинулся. И не стал вымаливать прощения. И все-таки заставило меня что-то крикнуть ей вдогонку:
— Постой-ка, Айбика!
Она не оглянулась. Ну и шут с ней!
Вдруг на том берегу, где-то в ложбине, среди деревьев, запела птица. Я неважный знаток пернатого царства. Кто это поет: желнушка или сорокопут-жулан?
Я криво усмехнулся — жулан своих песен не имеет… во всяком случае, весною его голоса не услышишь. Месяца два он как бы втихомолку тренируется, передразнивает коноплянку или овсянку; и вот в середине лета жулан вдруг начинает петь во весь голос, ловко подражая своим учителям вплоть до соловья.
Птица, не имеющая своих песен, — это же я сам!
Вот Амантаев, тот имеет свою собственную песню. Его не собьешь с голоса.
…Майя Владимировна давно собиралась устроить загородную прогулку. И вот наконец это осуществилось. Мы долго шли по берегу, пока Майя Владимировна не сказала:
— Давайте здесь сделаем привал. Правда, уютное место?
Мы расположились у самой реки, чуть ниже плавучего моста, разведенного по случаю молевого сплава.
— Костер беру на себя, — сказал я.
— Вот и отлично.
И мы сидим у яркого костра, который шипит и ворчит почти у самой воды. «Почему это с огнем — врагом номер один, как говорят химики, — связано самое интимное чувство уюта? — думаю я, следя за ленивыми языками пламени. — Не потому ли, что огонь — первое и самое древнее открытие человека?»
Я украдкой посматриваю на Майю Владимировну. О чем она думает в этот отдохновенный час? Перехватываю ее взгляд. Она смотрит на реку, Бревна несутся по воле волн, натыкаются друг на друга, их выбрасывает на пологий берег.
В вечерней звонкой тишине явственно слышно, как они, глухо ворча, выползают из воды.
Никаких других звуков до нас не доходит. До города далеко, а землеройные машины, добывающие в глубоком карьере песок, не работают по случаю воскресенья.
— Как хорошо! — говорит Майя Владимировна.
Противоположный берег крутой. Весь он сбит из голых холмов. В ложбинках между ними приютились кривые березки и стройные сосенки.
Наверное, там, за рекой, — хрустальные родники, таинственные пещеры, зеленые лужайки. Хорошо бы переправиться через реку и идти, идти до самого горизонта, до синих гор, что маячат вдали.
Мне кажется, Амантаев не замечает красоту, разлитую повсюду. Его больше интересуют два рыбака, расположившиеся выше по течению.
— Какое счастье быть человеком! — говорит Майя Владимировна. — Каждый из нас в своей основе очень, очень хороший. Стоит человеку чуточку постараться, и он становится милым, добросердечным, даже восхитительным. Ведь правда? И от этого так хорошеет жизнь.
Что с ней? Ее точно подменили. Ведет себя как восторженная девчонка.
«И наоборот, — мысленно возражаю я, — стоит человеку постараться — и он становится негодяем. И это ему удается не хуже.
…Я бы, например, смог рассказать им, как звонил своему другу. Набрал нужный номер и спрашиваю:
— Это ты, Доминчес?
А мне отвечает другой голос. Как будто даже знакомый, но не Доминчеса. На какое-то мгновение я засомневался: может, ошибся номером?
— Доминчес Федорович отлучился, — отвечают мне.
— Позвольте, — спрашиваю, — кто же в таком случае со мной разговаривает?
— Друг семьи, — отвечает тот же голос явно двусмысленно.
Пока я держал трубку, не зная, что сказать, на том конце послышался голос Лиры Адольфовны:
— Что передать товарищу Алонсо?
Я не стал с ней разговаривать, бросил трубку…
«Сказать об этом или нет?..»
— Вчера я была на банкете, — продолжает Майя Владимировна, — его устраивали в честь
