Они долго молчали, потом отец тихо сказал:
— От этих деталей, Юра, в груди остались только холод и ненависть.
Отец опять выпил водки и словно пожаловался:
— Если кто рядом скажет: немец — так у меня от бешенства темно становится в глазах. А я, черт возьми, обязан быть сдержанным. Знаешь, я два раза просился на передовую, чтобы вот так: автомат к животу прикладом, — глаза у отца побелели, — и не спускать со спускового крючка пальца...
Никогда раньше я не видел, чтобы отец так пил, и мне стало муторно за столом. От рассказа отца знобило спину, а от того, что они беспрерывно курили, еще и подташнивало, и я встал и вышел в прихожую, походил по ней без всякой цели, увидел шинель отца и подошел к вешалке.
Далеко не новая шинель была чуть помятой, рукава ее сморщились гармошкой, а погоны подполковника, тоже не новые, потеряли блеск, стали как бы немного засаленными. Ну, ясно же, подумалось мне, не на парад надевал отец эту шинель. На поле ее, почти в самом низу, я увидел грубо зашитую дырку и стал пристально ее рассматривать. Дырка была круглой и побуревшей по краям, похоже, что обожженной; такая дырка никак не могла получиться, если бы отец просто за что-нибудь зацепился, и я решил — она от пули. Шинель пахла табаком, но запах был не таким резким, как в комнате, — там от него першило в горле, — а слабым, приятным, почти таким, какой исходил до войны от гимнастерки отца.
Стоя у вешалки, я подергал шинель за полы, чтобы она висела аккуратнее, провел ладонью по рукавам, стараясь разгладить складки, и тут вдруг глаза защемило, я уткнулся лицом в сукно шинели и неожиданно для себя тихо заплакал.
В фанерном тамбурке послышался шорох, и я, сообразив вдруг, что ведь давно заметил сероватый свет, пробивавшийся во тьму тамбурка из комнаты Яснопольских, понял — за мной подглядывают. Почти тут же в прихожую выглянул Самсон Аверьянович и покачал головой:
— Ты чего ревешь? Пс, пс... Нехорошо. — Он поманил меня пальцем: — Подь-ка сюда.
Но я не двинулся с места, и он шагнул ко мне.
— К вам что — следователь пришел? Там сидит? — кивнул он на дверь нашей комнаты.
— Какой следователь? — удивился я. — Нет никакого следователя.
Самсон Аверьянович растерянно моргнул:
— Как же так нет? Как же?.. Я с работы вернулся, увидел эту шинель и сразу подумал, что у вас следователь. Погоны-то...
— А-а... — перебил я его. — Это мой папа приехал с фронта.
Едва я это сказал, как произошло странное: Самсон Аверьянович быстро заморгал, попятился от меня и медленно замахал перед собой большими руками, как если бы кого-то отталкивал от себя; да так и махал, пока не вошел спиной вперед в тамбурок перед дверью комнаты.
Очень сильным все-таки был мой отец в ту пору: когда я вечером ложился спать, то у ножки стола стояли две пустые водочные бутылки, а отец еще сидел с Юрием за столом, но проснулся он раньше меня, прохаживался по комнате, заметно повеселев по сравнению со вчерашним, уже выбритый, свежий, в новом кителе с чистым подворотничком и со сверкающими орденами; он и пуговицы на шинели успел почистить, они ярко блестели, и шинель на вешалке уже не казалась такой потрепанной.
После завтрака отец собрался по делам, и я увязался за ним, решив пропустить в тот день уроки в школе.
В глубине тихой улицы, пересекавшей, главную, недалеко от центра города стоял большой серый дом с забранными чугунной решеткой подвальными окнами — вдоль них день и ночь прохаживался часовой с винтовкой. В тот дом и надо было отцу. Нам совсем немного до него оставалось, я уже хорошо видел часового, на этот раз стоявшего на углу с приставленным к ноге прикладом винтовки, — на кончике штыка винтовки играло солнце, и штык казался особенно острым, вытянутым, — как нас обогнала легковая машина — старая черная «эмка», посеревшая у колес от дорожной пыли; машина вдруг так резко затормозила, что аж развернулась радиатором к середине дороги, высоко взметнув задними колесами скопившиеся у тротуара опавшие листья.
От резкого скрипа тормозов отец замер на месте и чуть осел телом на правую ногу, сделав мгновенное движение рукой к бедру, к висевшей там кобуре с пистолетом, но тут же опомнился и выпрямился, небрежно заложив руку за спину.
Передняя дверца машины распахнулась, на дорогу выбрался Иннокентий Петрович и пошел, улыбаясь, нам навстречу.
— Здравствуйте, товарищ Согрин. А я вас сразу признал. По сыну... Очень похожи, — секретарь райкома протянул отцу руку и кивнул в мою сторону: — С ним-то мы хорошо знакомы. Правда, подрос он немного со времени нашей последней встречи, но я его узнал, узнал... Как там Ольга Андреевна себя чувствует?
— Я ее не видел, так что ничего пока не могу сказать, — сухо ответил отец.
— Как так? Разве свидание не разрешили? Вам-то?..
Отец сказал:
— Я только вчера приехал.
— А-а... Вообще, глупая какая-то получилась история, сплошное недоразумение. Но я, знаете, очень протестовал... Когда потребовали сдать ее партийный билет, то сказал: нет уж, не выйдет. Не получится. А билет спрятал в сейфе, у себя в кабинете. Надежнее так, да и быстрее вернется к ней, когда все выяснится, — он посмотрел на отца. — Правда ведь?
Отец ничего не ответил: стоял, щурился и холодновато посматривал на Иннокентия Петровича.
— В обкоме партии меня поддержали, — продолжал Иннокентий Петрович. — Правда, с оговоркой: дескать, смотри, мол, — на твою ответственность.
Все так же холодновато посматривая на него, отец подергал за козырек фуражку, словно проверял — хорошо ли сидит.
— Я старый калач, тертый... Двадцать лет в партии, на разных работах бывал и думаю — редко когда ошибался в людях, — секретарь райкома почему-то стал нервничать и загорячился, но сразу же и успокоился, махнул рукой. — Вам-то что говорю. Вы Ольгу Андреевну лучше меня знаете...
Отец быстро проговорил:
— Мы с начала войны живем врозь...
— Как, как? Хм... Врозь, значит, живете? Понятно, понятно, — глаза у Иннокентия Петровича сузились и остро блеснули. — Понятно-о... Значит, врозь? Так, так... Однако мне пора. Будете у Ольги Андреевны, так скажите ей, что мы ждем ее в ближайшее время.
Возле машины он приостановился и еще раз посмотрел на отца:
— Так и передайте: ждем в ближайшее время. Если, конечно, у нее будете, — и сердито, сильным рывком открыл дверцу.
Едва машина тронулась с места, как отец опять нервно дернул за козырек фуражку, сильно надвинул ее на лоб:
— Кто это тут такой с расспросами приставал?
— Дак это, пап, секретарь райкома, где мама работает. Он к нам приезжал, когда она болела, — я для чего-то добавил: — Фокусы мне показывал.
Отец удивился:
— Фокусы?.. Какие еще фокусы? — И озабоченно проговорил: — Фокусник, так его... Чего ему от меня надо было?
Солдат на углу здания вытянулся, когда мы прошли мимо, а отец отдал ему честь.
Возле входа в серый дом он сказал:
— Погуляй с часок. Туда тебя не пустят. Да и нечего тебе там делать.
Его не было долго, и я на другой стороне улицы задумчиво пинал опавшие листья, скопившиеся у зеленого дощатого забора между двумя деревянными домами. Странно, но я тогда все еще был далек в мыслях от правды и, ожидая отца, мучительно гадал: что же случилось с матерью? Что же?.. Что же?.. Багровые, желтые, красные с прозеленью листья от слабого пинка легко взметались и завораживающим хороводом кружились над тротуаром... Игра листьев заинтересовала и часового на углу здания: засмотревшись, как они кружатся, он как-то по-домашнему, уютно, обхватил руками ствол винтовки и стоял, опираясь на нее, как на палку.
Но вот часовой испуганно вздрогнул и, посмотрев направо, выпрямился, вновь прижал винтовку к боку. Я тоже глянул в ту сторону и увидел отца. Он стоял у входа в здание, отыскивая меня глазами, а отыскав — резко мотнул головой, подзывая к себе.
Обратно к дому отец шел быстро, и я, еле поспевая за ним, почти что бежал.
По дороге он все подергивал за козырек фуражку и часто, быстро посматривал на меня с высоты своего роста: казалось — хочет меня о чем-то спросить, но никак не может решиться.
Уже совсем близко от дома отец глухо спросил:
— Скажи-ка мне. Э-э... а к вам часто в гости капитан один заходил? Танкист? — отец словно пересиливал себя, заставлял говорить, хотя делать этого не хотелось.
— Никто к нам не приходил, — ответил я, но тут сообразил, о ком он спрашивает. — Один раз приходил. Давно, еще в прошлом году. Летом. На параде танкистов мама ему финский нож подарила...
— Нож? Какой еще нож? — отец с досадой поморщился. — А раньше капитан у вас бывал? Или, может, ты его с матерью... встречал где вместе.
— Раньше я его никогда не видел.
Отец задумался, потом тихо сказал:
— Ты, конечно, мог и не видеть, не знать.
Помолчал и неожиданно грубо выругался:
— Вот ведь б... Разгребай теперь кучу дерьма голыми руками.
От испуга я ухватился за руку отца и так ее дернул, что он остановился.
