— Да, но если обрыв очень далеко?
— Тогда можно на машине. Будет быстрее.
— Нет, Ковалев, — возразил Ростовцев, — это опасно. Будем ждать рассвета.
— Почему?
— Потому что если обрыв этот самопроизвольный, то большой беды не будет, если мы исправим его утром. Но если провода кто–то порвал намеренно, то уж, очевидно, это сделано не из любви к нам. Посылая ночью машину, мы, во–первых, рискуем ее потерять, а, во–вторых, распылим свои силы.
— Я не думаю, что линия испорчена умышленно, — возразил Ковалев.
— А вам известно, что вот в этом месте, — Ростовцев показал на карте, — была разгромлена группировка противника, но часть ее вышла из окружения и бродит где–то в лесах?
— Но это же далеко…
— Финны, верно, не сидели это время на месте.
— Так вы ждете нападения? — спросил Ковалев, и глаза его загорелись особенным светом.
— Боюсь, что оно возможно, — ответил Ростовцев. После небольшой паузы он продолжал: — Во всяком случае, нужно быть ко всему готовым… Проверьте посты, прикажите личному составу спать не раздеваясь. Оружие должно быть в полной боевой готовности. Пусть даже это излишняя предосторожность, но вы сами как–то раз сказали, что финны опасны, когда еще есть снег. А снег пока не растаял.
Ковалев вышел.
Беспокойство не покидало Бориса. Спустя несколько минут он оделся и решил сам проверить посты и предупредить бойцов.
На улице подмораживало. Несмотря на позднее время, было светло. С высоты неподвижно, словно приклеенный, смотрел узкий серп луны. У домика, где помещался медпункт, Ростовцев разглядел чью–то фигуру. Подойдя ближе, он узнал Голубовского.
— Что вы здесь делаете, старшина? — спросил он, останавливаясь.
— Любуюсь небом, Борис Николаевич, — ответил Голубовский. — Очень тоскливо стало отчего–то, я и решил перед сном прогуляться… — он сделал паузу и спросил: — А вы тоже любуетесь?
— Да, между делом… Почему же вы затосковали? — Скучно?
— Немного… — Он помолчал. — Вы куда идете?
— Да вот посмотреть решил на свои владения.
— Можно с вами?
— Пожалуйста.
Они пошли рядом.
— Послушайте, Голубовский, — продолжал Ростовцев прерванную беседу, — вот вы любуетесь небом, природой, самим собой иногда. Но почему вы не любуетесь людьми, которые окружают вас, их жизнью, их поступками? Право же, к ним стоит присмотреться и о них стоит написать стихи.
— Не вам спрашивать об этом, Борис Николаевич, — укоризненно вздохнул Голубовский.
— Почему же не мне?
— Потому что вы сами художник. А художник любит красивое, великое, бессмертное.
— И вы считаете, что красивым, великим и бессмертным является тоска и грусть? — возразил Ростовцев. — Если вы будете думать только о себе, работать для себя, любить для себя, то не получится ничего великого и бессмертного. Но если вы будете жить для благополучия общества, то оно вас не забудет. Именно так живут наши люди. И в этом их простая настоящая красота, которую вы не хотите видеть. Посмотрите на наших солдат. В своих шинелях они кажутся на первый взгляд самыми обыкновенными, а между тем сколько таится в них этой простой красоты! Вызови я их сейчас и скажи, что нужно отдать жизнь за общее дело, и ни один из них не заявит, что ему страшно… Разве это не красота, разве это не величие? — Ростовцев испытующе взглянул на старшину и добавил: — Давайте говорить начистоту. Вот вам кажется, что вы лучше их… Нет, нет, не возражайте, — остановил он Голубовского, видя, что тот морщится. — Скажите, смогли бы вы поступить так же? Только откровенно.
Голубовский ответил не сразу.
— Я не задавал себе такого вопроса, — произнес он осторожно.
— А все–таки?
— Вероятно, поступил бы так же.
— Добровольно?
Голубовский замялся, подумал и, наконец, сказал тоном, в котором слышалась неуверенность:
— Добровольно…
— И сумели бы не испугаться так, как пугались прежде?
— Постарался бы…
— Смотрите же, старшина, — предупредил его Ростовцев, — одна из сторон человеческой красоты — это не бросать слов на ветер. Мне хотелось бы, чтоб наш разговор вы запомнили…
Вместе они прошли к Антонову, дежурившему у телефона. Связи попрежнему не было. Отдав необходимые распоряжения, Ростовцев вернулся к себе. Не раздеваясь, он лег и вскоре забылся в тяжелом полудремотном сне.
Проснулся он от ощущения чего–то необычного Он открыл глаза, и в это время с улицы донесся сухой звук одиночного выстрела. И сейчас же его сменила отрывистая резкая дробь автомата.
«Так и есть, — подумал Ростовцев, мгновенно вскакивая, — бьют со стороны дороги. Значит, я прав был!»
На ходу одевая полушубок, он выскочил на улицу. Навстречу ему бежал Ковалев. У крыльца они столкнулись.
— Что случилось? — почти крикнул ему Ростовцев.
— Часовой второго поста обнаружил противника. Со стороны дороги…
— Поднять людей! Дать осветительные ракеты!
В небо белой лентой взвилась ракета. Падая, она разгорелась ослепительным светом. На несколько секунд местность осветилась, как днем, и каждая ямка на снегу, каждый холмик в окружности стали отчетливо видны. Из обоих дзотов, обращенных в сторону шоссе, хлестнули пулеметные очереди. Трассирующие пули резали темноту. Казалось, кто–то проводил по воздуху маленьким красным угольком.
Противник залег, и первая атака, рассчитанная на неожиданность, захлебнулась.
Ростовцев, пригибаясь, добежал до крайнего дзота.
— Как дела? — крикнул он расположившимся здесь пулеметчикам.
— Дела нормальные, товарищ лейтенант, — ответил один из них. — С рассветом посчитаем, сколько уложили…
Самое опасное миновало. Теперь, когда не удалось базу застать врасплох, финны должны были либо уйти, либо попытаться взять ее приступом, нащупав слабые места. Так или иначе, но было необходимо дать знать о случившемся в полк и вызвать оттуда подкрепление. С тех пор, как обнаружилась потеря связи, прошло около двух часов. Если считать, что финны нарушили ее по пути, то обрыв должен бы находиться близко. У Ростовцева мелькнула мысль послать кого–либо из бойцов к дороге в обход со стороны озера. Пока темно и пока финны не окружили базу, чего можно было ожидать, это казалось вполне осуществимым.
Ростовцев сообщил этот план Ковалеву и спросил, кого, по его мнению, можно было бы послать.
— Нужен сильный, выносливый и осторожный боец, хорошо умеющий ходить на лыжах, — сказал он. — Может быть, нужны даже два таких человека.
— Каждый боец нам сейчас дорог, — возразил Ковалев. — Достаточно послать одного.
— Согласен. Кого же?
— Разрешите, я пойду, — предложил он просто. — Я справлюсь и один.
— Но вы нужны здесь, — неуверенно произнес Ростовцев, которому не хотелось отпускать Ковалева. Он понимал, что дело, за которое тот брался, было чрезвычайной важности, но в то же время ему не хотелось оставаться одному без такого опытного и энергичного советчика, каким становился Ковалев в минуту опасности. И, кроме того, он боялся за него, хотя и не признавался в этом себе. — К тому же я не уверен, хороший ли вы лыжник, — добавил он.
— В училище я не занимал на соревнованиях места, ниже третьего, — отпарировал Ковалев. — С тех пор не так–то уж много времени прошло. Обещаю вам возвратиться не позднее, как через три часа.
Ростовцев снова хотел возразить, но вдруг как–то неожиданно для самого себя согласился. И сразу же после того, как дал согласие, передумал, досадуя на свою слабость. Сейчас уже было поздно брать слова обратно, и он, махнув рукой вслед удалявшемуся для сборов Ковалеву, крикнул только:
— Не забудьте маскхалат надеть…
Собрался Ковалев быстро. Поверх белого маскировочного халата, он повесил за спину телефонный аппарат, приладил железные когти для залезания на столб, сунул за пазуху пару гранат, и, отстегнув кобуру, положил пистолет прямо в карман. В другой карман он положил ракетницу. Некоторое время он думал, брать ли автомат, тяжесть которого становилась весьма ощутительной в сочетании с тем, что он уже взял. Повертев автомат в руках, он все же повесил на себя и его. В таком воинственном виде он вновь предстал перед Ростовцевым.
— До скорой встречи, товарищ лейтенант, — сказал он, улыбаясь. — Если увидите красную и вслед за ней зеленую ракеты, знайте, что дело сделано, и я пускаю от радости фейерверки.
— Хорошо. Желаю успеха… Да, — спохватился Ростовцев, — может быть, на дорожку для обогревания того… хочешь? — он указал на свою фляжку, непроизвольно переходя на «ты».
— Что вы! Нельзя. Меня уж однажды это «того» подвело. Теперь научен. Давайте лучше на всякий случай вашу руку… — Он крепко, по–мужски, сжал его ладонь. — Счастливо оставаться!
