на груды костей фосфорически мерцающий холодный свет.
Скелет, сидевший на земле у ног его, говорил, подняв кости руки выше черепа и плавно качая ими в воздухе:
— Каждая женщина должна принадлежать одному мужчине…
Но в его шопот вплетался другой звук, слова его речи странно обнимались с другими словами.
— Только мертвому ведома истина!..
И кружились медленно еще слова:
— Отец, говорил я, подобен пауку…
— Жизнь наша на земле — хаос заблуждений и тьма кромешная!
— Я трижды был женат, и все три раза — законно…
— Всю жизнь он неустанно ткет паутину благополучия семьи…
— И каждый раз на одной женщине…
И вдруг откуда-то явился скелет, пронзительно скрипевший своими желтыми и ноздреватыми костями. Он поднял к глазам Дьявола свое полуразрушенное лицо и заявил:
— Я умер от сифилиса, да! Но я все-таки уважал мораль! Когда жена моя изменила мне — я сам предал гнусный поступок ее на суд закона и общества…
Но его оттолкнули, затерли костями, и снова, как тихий вой ветра в трубе, раздались смешанные голоса:
— Я изобрел электрический стул! Он убивает людей без страданий.
— За гробом, утешал я людей, вас ждет блаженство вечное…
— Отец дает детям жизнь и пищу… человек становится таковым после того, как он стал отцом, а до этого времени — он только член семьи…
Череп, формой похожий на яйцо, с кусками мяса на лице, говорил через головы других:
— Я доказал, что искусство должно подчиняться комплексу мнений и взглядов, привычек и потребностей общества.
Другой скелет, сидя верхом на памятнике, изображавшем сломанное дерево, возражал:
— Свобода может существовать только как анархия!
— Искусство — это приятное лекарство для души, усталой от жизни и труда…
— Это я утверждал, что жизнь есть труд! — доносилось издали.
— Пусть книга будет красива, как те коробочки с пилюлями, которые дают в аптеках…
— Все люди должны работать, некоторые обязаны наблюдать за работой… ее трудами пользуется всякий предназначенный для этого достоинствами своими и заслугами…
— Красиво и человеколюбиво должно быть искусство… Когда я устаю, оно поет мне песни отдыха…
— А я люблю. — заговорил Дьявол, — свободное искусство, которое не служит иному богу, кроме богини красоты. Особенно люблю его, когда оно, как целомудренный юноша, мечтая о бессмертной красоте, весь полный жажды насладиться ею, срывает пестрые одежды с тела жизни… и она является перед ним, как старая распутница, вся в морщинах и язвах на истрепанной коже. Безумный гнев, тоску о красоте и ненависть к стоячему болоту жизни — это я люблю в искусстве… Друзья хорошего поэта — женщина и чорт…
С колокольни сорвался стонущий крик меди и поплыл над городом мертвых, невидимо и плавно качаясь во тьме, точно большая птица с прозрачными крыльями… Должно быть, сонный сторож неверной и вялой рукой лениво дернул веревку колокола. Медный звук плавился в воздухе и умирал. Но раньше чем погас его последний трепет, раздался новый резкий звук разбуженного колокола ночи. Тихо колебался душный воздух, и сквозь печальный гул дрожащей меди просачивался шорох костей, шелест сухих голосов.
И снова я слышал скучные речи назойливой глупости, клейкие слова мертвой пошлости, нахальный говор торжествующей лжи, раздраженный ропот самомнения. Ожили все мысли, которыми живут люди в городах, но не было ни одной из тех, которыми они могут гордиться. Звенели все ржавые цепи, которыми окована душа жизни, но не вспыхнула ни одна из молний, гордо освещающих мрак души человека.
— Где же герои? — спросил я Дьявола.
— Они — скромны, и могилы их забыты. При жизни душили их и на кладбище они задавлены мертвыми костями! — ответил он, качая крыльями, чтобы разогнать жирный запах гниения, окружавший нас темной тучей, в которой рылись, как черви, однотонные, серые голоса мертвецов.
Сапожник говорил, что он первый из всех людей своего цеха имеет право на благодарность потомства — это он изобрел сапоги с узкими носками. Ученый, описавший в своей книге тысячу разных пауков, утверждал, что он величайший ученый. Изобретатель искусственного молока раздраженно ныл, отталкивая от себя изобретателя скорострельной пушки, который упорно толковал всем вокруг пользу своей работы для мира. Тысячи тонких и влажных бечевок стягивали мозг, впиваясь в него, как змеи. И все мертвые, о чем бы они ни говорили, говорили как строгие моралисты, как тюремщики жизни, влюбленные в свое дело.
— Довольно! — сказал Дьявол. — Мне надоело это… Мне надоело все и на кладбищах мертвых, и в городах, кладбищах для живых… Вы, стражи истины! В могилы!..
Он крикнул железным голосом владыки, которому противна его власть.
Тогда пепельно-серая и желтая масса праха вдруг зашипела, закружилась и вскипела, как пыль под ударом вихря Земля раскрыла тысячи темных пастей и, чмокая, лениво, как сытая свинья, снова проглотила извергнутую пищу свою, чтобы переваривать ее далее… Все вдруг исчезло, камни пошатнулись и твердо встали вновь на свои места. Остался только душный запах, хватавший за горло тяжелой и влажной рукой.
Дьявол сел на одну из могил и, поставив локти на свои колена, обнял голову длинными пальцами черных рук. Его глаза неподвижно остановились в темной дали, в толпе камней и могил… Над головой его горели звезды, в посветлевшем небе тихо плавали медные звуки колокола и будили ночь.
— Ты видел? — сказал он мне. — На зыбкой, на ядовитой, на цепкой почве всей этой глупой плесени, нехитрой лжи и липкой пошлости — построено тесное и темное здание законов жизни, клетка, в которую вы все загнаны покойниками, как овцы… Лень и трусость думать скрепляет гибкими обручами вашу тюрьму. Истинные хозяева жизни вашей — всегда мертвецы, и хотя тобой правят живые люди, но вдохновляют их покойники. Источниками мудрости житейской являются могилы. Я говорю: ваш здравый смысл — цветок, вспоенный соками трупов. Быстро сгнивая в земле, покойник хочет вечно жить в душе живого человека. Тонкий и сухой прах мертвых мыслей свободно проникает в мозг живых, и вот почему ваши проповедники мудрости — всегда проповедники смерти духа!
Дьявол поднял голову свою, и зеленые глаза его остановились на моем лице двумя холодными звездами.
— Что проповедуют на земле громче всего, что хотят утвердить на ней незыблемо? Раздробление жизни. Законность, разнообразия положений для людей и необходимость единства душ для них. Квадратное однообразие всех душ, чтобы можно было удобно укладывать людей, как кирпичи, во все геометрические фигуры, удобные для нескольких владельцев жизни. Эта лицемерная проповедь примирения горького чувства порабощенных с жестокой и лживой волей ума поработителей — вызвана гнусным желанием умертвить творческий дух протеста, эта проповедь — только подлое стремление построить из камней
