мелкие лунки были остатками полевых укреплений, где наши войска держали оборону летом сорок второго года.
– И бои здесь были? – спросил Павел Савельевич, понизив голос.
– Были… – так же тихо отозвалась Варя. – Позавчера мы каску выпахали – нашу, русскую. А перед тем вон окопом немецкий танк стоял, подбитый. Его только этим летом на переплавку забрали.
Подошли к окопу, возле которого еще недавно ржавел фашистский танк. Окоп этот ничем не отличался от других, лишь в бурой сентябрьской траве впритык к оплывшему брустверу косо темнели два прямоугольника голой, как бы навек задавленной земли. Посреди гусеничных следов трава еще не росла, а с краев уже двинулась в наступление степная поросль, неровными зубцами вторглась в мертвую вмятину следа. Судя по всему, будущей весной степь захлестнет эти проплешины буйным разнотравьем, и тогда уж ничто не напомнит о том месте, где нашло свою гибель чужеземное бронированное чудище с черным крестом…
Мысли Павла Савельевича настроились на торжественный, даже философский лад, а Варя вдруг легкомысленно фыркнула и сказала, вытряхивая землю из тапочки:
– Здорово нас этот танк выручил!
Павел Савельевич недоуменно покосился на молоденькую учетчицу, решительно не понимая, чем мог выручить комсомольцев подбитый фашистский танк.
– Вагончик наш видите? – Варя повела головой в сторону бригадного стана. – Сначала вагончик этот на полозьях стоял. Летом на санях ездили, даже смешно! А потом ребята сняли катки с немецкого танка и вместо колес приспособили: они здорово подходят, будто и делались-то специально для нашего вагончика. Вот не знали фашисты, что собственным ходом колеса нам везут.
Павел Савельевич насупился:
– Вы бы еще сказали: спасибо немцам за эти колеса! Так, что ли? А танк этот, пока сюда дошел, может, сотню наших людей погубил, – это вы учитываете? Не слишком ли дорого нам ваши колесики стали?
– Никто спасибо не говорил… – обиделась Варя. – А раз уж танк здесь, то лучше использовать его для дела, чем зря ему тут ржаветь. Ведь так же?
– Так-то оно так, – против воли согласился Павел Савельевич.
Вся Варина радость по поводу колес для вагончика казалась ему мелкой и какой-то неправильной. А главное, во всей этой истории он видел прежде всего не смекалку ребят, сумевших приспособить вражеский танк для насущных своих нужд, а промашку тех людей, которые ведали снабжением лесопосадочных бригад всем необходимым, в том числе и полевыми вагончиками на колесах.
– А почему с самого начала колес не было? – строго спросил он. – Ежели мы так размахнулись с лесопосадками и вагончики смастерили, то уж на колеса металл нашелся бы. Скорей всего, какой-нибудь Сысой Сысоич в снабженческой или плановой организации проморгал эти колеса, и все.
– Какой еще Сысой? – не поняла Варя.
– Ну, пусть Крокодил Иваныч… Вы суть поймите: один ротозей промазал, а множеству людей теперь мучиться. Вы вот танк приспособили, а в других бригадах?
– Про всех не знаю, а соседи наши до сих пор на полозьях ездят, – виновато сказала Варя.
– Вот видите, а все Сысой этот, будь он трижды неладен!
Варю поразила застарелая прочная неприязнь в голосе Павла Савельевича. Видать, за долгую его жизнь сильно досадили ему Сысои-ротозеи, вот он и ополчился против них. А может, заехав в степную глушь, он надеялся отдохнуть в бригаде от этих Сысоев, а те и тут не дают ему покоя. И Варя пожалела, что заговорила о колесах для вагончика и, сама того не ведая, натравила на Павла Савельевича еще одного Сысоя.
– Это все наш бригадир придумал, – поспешила она перевести разговор в другое русло. – Ну, колеса эти… Он у нас вообще насчет техники смекалистый: все видели танк и проходили мимо, а он догадался.
И в голосе ее, помимо законного уважения учетчицы к своему бригадиру, прорезались робкая нежность и то радостное смущение, какое бывает, когда очень молодые люди только-только начинают любить, сами еще не до конца разобрались в том, что с ними творится, и их сладко, до замирания сердца, ранит всякое, даже случайное упоминание дорогого имени…
Варя тут же испугалась, что выдала себя, и докончила с напускной небрежностью:
– Да вы нашего бригадира хорошо знаете: он у вас зимой на курсах учился.
– Много через мои руки курсантов прошло, всех не упомнишь.
– Да он такой… заметный. Это тот самый, что в гимнастерке ходит. В армии еще не служил, а разгуливает в отцовской гимнастерочке… Даже смешно!
– Что-то, я замечаю, больно много у вас смешного в жизни, – проворчал Павел Савельевич. – А впрочем, в ваши годы… Давайте-ка сядем, а то в ногах правды нет.
Они уселись на выгоревшей траве лицом к окопу.
– А больше тут вокруг ничего не находили? – осторожно спросил Павел Савельевич.
– Патроны попадаются, у нас прицепщик один собирает.
– Я не о том…
Павел Савельевич и сам почувствовал, что спросил слишком туманно, и хотел уточнить свой вопрос, но Варя его и так поняла.
– Здесь кругом могил много было, но я их уже не застала. Всех наших погибших потом в одной братской могиле схоронили – в деревне, на площади. Там и памятник стоит. Пока деревянный, но в городе уже каменный делают… Павел Савельевич, а это ничего, что мы в окопах саженцы прикопаем?
– Боитесь, мелковаты?
– Да нет, люди здесь сражались и умирали, а мы – саженцы, а?
– Вот вы о чем… – Павел Савельевич с новым интересом посмотрел на Варю. – Окопы все-таки не могилы, да и саженцы не мусор какой-нибудь, а будущие деревья. По-моему, ничего зазорного тут нет.
– Я тоже так думаю, – охотно согласилась Варя. – Сейчас я уже привыкла к этим окопам, а первое время как-то не по себе было. Днем еще ничего, а вечером боязно мимо окопов ходить. Наверно, в том месте, где люди умирают, что-то от них остается… Или нельзя так говорить, не по науке это? – встревожилась вдруг она.
– Ничего, наука не обидится, – авторитетно сказал Павел Савельевич. – Пусть она малость потеснится, иногда науке это даже полезно…
Его поразили Варины слова: что-то остается от людей в том месте, где они умирают. Он и сам думал об этом – правда, несколько по-иному. Его больше заботило, куда после смерти деваются все знания человека, его мечты, задумки на будущее – все то, что Павел Савельевич называл внутренним багажом. Всю жизнь по капле с великим трудом копить его, а потом в одну секунду пустить на ветер – не очень-то разумно придумано. Тем более что многое из этого багажа понадобилось бы живущим. И чем ближе подступал к Павлу Савельевичу неминучий этот час, тем трудней было ему поверить, что после его смерти
