весь немалый житейский и научный его опыт развеется прахом, будто и не жил он на свете. Пожалуй, мысль эта больше всего пугала Павла Савельевича, когда он думал о смерти.
Варя считала, что Павел Савельевич еле терпит ее возле себя. Она сильно удивилась бы, если б узнала, что понравилась суровому старику. Особенно пришлось ему по душе, что не было в ней той бойкости напоказ, какую частенько напускают на себя молодые люди, отстаивая свою самостоятельность, даже и тогда, когда никто на эту самостоятельность и не собирается покушаться. И в то же время Варя не выглядела рохлей, и он был уверен: если понадобится, она сумеет постоять за себя и на работе, и в быту.
А не выказывал Павел Савельевич своего расположения лишь потому, что давно уже взял за правило – не приплетать к работе личных симпатий и антипатий. Сперва дело, а уж потом все остальное.
Но сейчас, после того как он неожиданно нашел в Вариных словах отголосок сокровенных своих мыслей о смерти, Павел Савельевич настроился совсем уж благожелательно к Варе. Похоже, он даже собирался уже как-то выразить свое одобрение, но тут Варя сама сверзилась с той высоты, на какую он ее взгромоздил.
– Хорошая у вас профессия, – почтительно сказала она. – У многих работенка так себе, а вы природу преобразуете…
Павел Савельевич досадливо поморщился, будто его ненароком ткнули в больное место:
– Природу? Преобразовываю?! Эх, милая барышня, как вас тянет к громким словесам! Пока всего лишь чуток ковырнули плугом землю-матушку, а вам уже чудится, что положили природу на обе лопатки. Не рановато ли?
Варя ошарашенно смотрела на него:
– Вы что же, против преобразования природы? Лесовод – и против? Первый раз в жизни такого человека вижу!
– А вы пока, милая барышня, не так уж много людей видели на своем веку, – поддел ее Павел Савельевич. – Да не против я, успокойтесь, не против… Верней, против, но не преобразования вашего, а дешевой болтовни и всякого шума-грома по этому поводу.
– Какой еще шум-гром?
– Ну, вся эта шумиха в последнее время вокруг лесопосадок. Еще ни одного кустика в степи не посадили, а нашумели на целую дремучую тайгу.
– Так это же пропаганда, что тут плохого? – У Вари был такой вид, будто она никак не может уразуметь, как это пожилой и ученый человек не понимает такой простой истины. – А не было бы этого… шума-грома, как вы говорите, так и я, наверно, не перешла бы сюда на работу с швейной фабрики!
Сдается, последний довод показался ей самым неотразимым. И высказала она его таким тоном, словно без нее и лес в степи не вырастет. Варя была так уверена в своей правоте, что Павел Савельевич невольно заколебался. Пусть ему весь этот шум-гром не нужен и даже обижает чем-то, а такие вот зеленые граждане, выходит, нуждаются в нем. И вообще, чего это он на старости лет развоевался с девчонкой? Просто она впервые в коротенькой своей жизни участвует в таком деле, о котором в газетах пишут, – вот и лестно ей, птахе. И уж лучше этот перехлест в сторону излишней восторженности, чем изо дня в день с холодным сердцем тянуть лямку на работе. Хватит, нагляделся он на этих прохладных работничков!
Но Павел Савельевич был не в состоянии так быстро отступить и признать чужую правоту.
– Пропаганда – это хорошо, а только и ее надо вести умеючи. У нас же сплошь и рядом так неуклюже агитируют в пользу лесопосадок, точно прежде никто и понятия не имел, что лес в степи дает прибавку урожая. А истина эта не нынче родилась. Я уж про Докучаева и Высоцкого не говорю, а вон даже у Гоголя в «Мертвых душах» примерный помещик Костанжогло лес в поле сажал… Читали «Мертвые души»?
– Читала, а только там Плюшкин, Собакевич, а… Жогло этого я что-то не припомню…
– А он из второго тома! – не без ехидства сказал Павел Савельевич. – Вы же небось по-школярски всего лишь первый том осилили? А пора бы уже и во второй заглянуть: все-таки, знаете ли, Гоголь!
– Значит, вы вместе с этим Жогло верите в преобразование природы? – живо спросила Варя, готовая и неведомого ей гоголевского помещика взять себе в союзники. – Верите, да?
– А как же тут не поверить, если мы давно уже природу преобразовываем, да только… не в ту сторону.
– В какую еще сторону? – не на шутку встревожилась Варя, будто по ее недосмотру деревья сажают кронами в землю, а корнями вверх.
– Раскройте пошире глаза, а то вы одну лишь будущую свою лесополосу видите, и она застит вам глаза.
– А что я должна видеть?
– А вы у судака спросите, – очень серьезно посоветовал Павел Савельевич.
– Какого судака? – опешила Варя. – Что в речке плавает?
– Плавал когда-то, а теперь велел долго жить.
– Вот вы о чем… – догадалась Варя и вдруг разозлилась. – Что же, мы без вашего судака сами не разберемся? Прямо не рыба он у вас, а… прокурор!
– А что? – встрепенулся Павел Савельевич. – И прокурор! Наглядный показатель оскудения живой нашей природы. Чем не прокурор-обвинитель? Очень даже прокурор!.. Мы тут с вами пока лишь собираемся махонькие прутики сажать, и еще неизвестно, приживутся они в степи или нет. А в сотне других мест в это же самое время вполне успешно вырубают подчистую леса, в том числе и водоохранные. Я уж про химические заводы, которые нашего судака-прокурора травят, и не говорю. Вот и выходит, Захаровна вы моя, не в меру восторженная: одной робкой рукой мы пробуем малость взбодрить природу, а тысячами других рук, понаторевших в черном деле, эту же самую матушку-природу весьма квалифицированно душим и загоняем ее, беззащитную, в гроб. И всячески славить первое деяние и упорно не замечать второе – извините меня великодушно – самая настоящая куриная слепота… Так что воспевать преобразование природы давайте-ка погодим. Будем себе лесок сажать – поболе да получше, – глядишь, ненароком и в самом-то деле маленько подправим захиревшую нашу природу… А, Захаровна?
– Я это и имела в виду, – тихо сказала Варя.
– Вот и чудесно, – подвел итог Павел Савельевич, и у Вари проклюнулось такое чувство, что пожалел он ее и не сказал чего-то самого сердитого, чтобы вконец не расчихвостить ее, бедолагу, так некстати выскочившую со своим легковесным преобразованием природы.
И почему прежде она никогда не задумывалась над тем, что природу не только преобразовывают, но и портят? Или у всех так: сегодня видишь то, чего не замечал вчера?
А Павел Савельевич, поостыв после спора, решительно не понимал теперь:
