— Эх, Лиза, Лизочка! — бормотал Полезнов. В том, что ее звали Лизой, а другую, непременно сестру ее, Катей, он не сомневался.
Когда на Гороховой, около какого-то автомата, не так давно бойко торговавшего пирожками, но теперь упраздненного, Иван Ионыч, наконец, остановился и глянул в длинное зеркало, вделанное сбоку в стену, он не узнал себя.
Явственной, резкой стала переносица очень неправильного, «чисто русского» его носа; а главное — в бороде, как раз от подбородка, веером что-то досадно и незнакомо белело.
Иван Ионыч подумал, что это известь от стен, к которым он прикасался то там, то здесь руками, а потом брался за бороду, и начал было деятельно оттирать эту известку перчаткой, пока не убедился, что известку эту оттереть нельзя, что она выступила из него самого — вчера ли, третьего ли дня, или вот только сейчас, на площади, — что она называется сединою.
В одном из переулков, ведущих на Вознесенский проспект, в чайной, куда с большим трудом кое-как втиснулся Иван Ионыч, он прочно уселся за одним столиком рядом с каким-то отделенным унтер-офицером, у которого по-охотничьи за спиной на ремне торчала винтовка без штыка. Оба они пили чай, как одолевшие безводную пустыню; они расстегнули вороты рубах, сдвинули на затылки шапки; лица у обоих стали свекольными и лоснились.
Унтер-офицеру было за сорок, он был взят из запаса в запасной батальон. Шапка его — папаха из серой поддельной мерлушки, лицо — круглое, бабье, — все казалось очень знакомым Ивану Ионычу, до того знакомым, что он с первого же слова начал говорить с ним попросту, хлопая его по плечу и с ухмылкой:
— Думаешь ты, что старше ты меня в чине-звании? Не-ет, брат, я сам унтер девятнадцатого пехотного Костромского полка!.. Это называлась пятая дивизия… Наш полк был — белый околыш, а Вологодский — синий, а семнадцатый Архангелогородский — тот красный околыш, а Галицкий двадцатый — те уж черные галки, черный околыш… красоты в нем, конечно, никакой… Мы споначалу в Батурине стояли; так себе городишко, паршивый, совсем село, только замки там старинные, двое… Как на плацу, бывало, ученье — командуют: «На-правле-ние на замок… Разумовского!..» Или в другую сторону: «На-правле-ние на замок… Мазепы!» Сейчас, значит, по фланговому стройся на замки… От них там одни только стены кирпичные оставались, от этих замков, а крыши уж черт взял… И, разумеется, раз команду подают: «Стоять вольно!.. Оправиться!» — солдатня сейчас со всех ног туда животами вперед, и только на бегу пояса снять успеют.
— Это в какой было губернии? — полюбопытствовал унтер-офицер, глянув воловьим выпуклым глазом.
— Это в Черниговской, а потом мы в Житомир перешли, на австрийскую почти границу… И не знали, бараны, зачем нас туда погнали!.. А погнали нас туда, чтобы в случае войны мы под первые пули, вот зачем!..
— Офицера у вас как… дрались?
— Ого! — почти радостно отозвался Полезнов. — Увечили!.. Я каптенармусом ротным был, а ротный наш, капитан Можейко… Я же прав вполне был, и мог я ему подробно объяснение дать насчет мундиров второго срока, он мне: «И-ишь раз-го-вор-чистый, как все одно шлюха!» — да в это вот место, — Полезнов показал повыше левого виска. — Если бы чуть ниже взял, убил бы…
— Твоя как фамилия? — хриповато спросил унтер-офицер.
И по этому случайно хриповатому голосу мгновенно вспомнил Иван Ионыч, на кого был похож он: на Зверякина, того, который, скупая овес, орудовал около Вышнего Волочка. И вот, сам не зная почему, ответил он найденно:
— Зверякин!
— Фамилия лесовая, — важно усмехнулся унтер-офицер, — и видать, что ты по природе из лесовых… А моя — Вечерухин.
— На мне, конечно, шуба теперь из меха, — несколько конфузливо сказал Иван Ионыч, — однако я, брат…
— Шуба такая на каждом рабочем быть должна, — перебил Вечерухин важно.
— С одним подрядчиком намедни по душам пришлось говорить, — поблескивая глазами, возбужденно говорил Полезнов. — Веришь ли, говорит, ну не досада? Сыпешь, сыпешь этого овса на фронт, как в бездонную яму, и хотя бы толк какой от этого был, чтобы тебе оправдание, что ты у своего брата что доброе берешь, а ему бесполезные деньги даешь, — так нет же тебе и этого оправдания! Только немцы, как они наши обозы везде забирают, этим твоим овсом пользуются, а ты из-за него ночи не спишь, как бы его побольше достать!.. Говорил: двадцать семь тысяч его за интендантством остались, ордер не успел выправить…
— Теперь уж не получит, крышка! — решил Вечерухин.
Полезнов посмотрел на него с долгим и упорным вопросом в глазах, вздохнул и согласился:
— Я и сам вижу, что крышка!
И, поверив в то, что пропадут его деньги за интендантством, как пропадут другие его деньги за Бесстыжевым, и еще и уже окончательно поверив также и в то, что удачливый в бабьей любви белобрысый Поденкин действительно спал в его спальне, на его кровати, так же, как может быть, не один раз спал на ней рядом с его женою хлопоногий Сенька, Иван Ионыч с силою сжал зубы, поскрипел ими и спросил Вечерухина:
— Вижу я, тут у многих штатских винтовки… Мне нельзя ли разжиться?
Вечерухин оглянулся, подумал и сказал:
— А почему же нельзя?
И винтовка для Ивана Ионыча, из тех нескольких десятков тысяч винтовок, которые были захвачены толпой в арсенале на Литейном, вскоре нашлась. Правда, это была винтовка кавалерийского образца, и ремень на ней был несколько коротковат для одетого в шубу Полезнова, но он зажал ее в руки прочно, оглядел ее со всех сторон глазами старого знатока…
И весь остаток этого самого необыкновенного дня своей жизни Иван Ионыч рядом с Вечерухиным в случайно сбившейся толпе человек в семьдесят, в которой было несколько солдат из запасных батальонов, ходил по улицам и переулкам в районе Никольского рынка, Екатерингофского проспекта, Демидова сада.
На Екатерингофском, это было уже часов в пять вечера, их обстреляли откуда-то с крыши, четверых ранили. Тогда решено было снять стрелков, и осадили дом. На одной из черных лестниц пробиравшийся на чердак вместе с долговязым, одетым в теплую куртку, малоразговорчивым рабочим Иван Ионыч встретил притаившегося человека с мешком.
— Ты кто такой? — строго спросил его рабочий.
— Печник, — ответил тот.
Осветили его зажигалкой — действительно, добросовестно выпачкан, как и полагается печнику, и рабочий уже пошел выше, когда Полезнов сунул руку в мешок печника и потом сбил его с ног, сел на него и закричал долговязому:
— Посвети сюда!.. Это что у него за машина в мешке!
Машина оказалась пулеметом, правда неполным, печник — околоточным.
Среди народных толп, заполнивших улицы, хотя и возбужденных, хотя и решивших в этот и следующие дни круто и навсегда изменить свою историческую судьбу, но безоружных, они ходили несосчитанным и невнесенным в списки самочинным отрядом, плотно державшимся и вооруженным.
А совсем уже поздно, часов около двенадцати, когда опустели улицы, оказалось, что нужно все-таки переночевать где-то и непременно всей дружиной.
На Офицерской, недалеко от меблирашек «Марсель», теперь переполненных, зашли в кино, в котором заканчивался показ картины «Любовь и касторка». В этом кино и расположились ночевать, очень удивив хозяина кино таким желанием.
На другой день утром — и уже не так рано — солдат унтер-офицерского звания Иван Полезнов проснулся.
Кругом него все уже вставали, а он озирался во все стороны, нет ли где воды, чтобы умыться. Нигде, однако, не было видно умывальника.
Весь вчерашний день носивший свое тяжелое тело на пятидесятидвухлетних ногах по необычайным улицам, теперь он чувствовал, как у него болели ноги. Плечи тоже ломило, не то от шубы, не то от неудобной ночевки на холодном, жестком полу.
Откашлявшись и осмотревшись и найдя, наконец, Вечерухина, который встал раньше его и имел уже свежий вид, он сказал ему деловито, как унтер-офицер унтер-офицеру:
— Надо бы ребят чаем напоить, а?
Вечерухин надвинул плотнее папаху на бычий свой лоб, пригладил усы и ответил важно и хриповато:
— Какие же тут чаи, когда здесь кино?
Толкаясь, вышли на улицу, не затворив за собой дверей, и вот что было неожиданно и необычайно на новой улице в этот новый день: солнце!
И тихо было. И потеплело… И даже глаза резали в этой оттепельной тишине высокие, но до чего же четкие крыши домов, выступы стен, старательно каким-то безвестным рабочим российским людом украшенные то статуями в нишах, то очень сложным орнаментом. Именно этот вековой труд, упорный и искусный, выступил теперь отовсюду — спереди, справа, слева… Ничего затуманенного, призрачного не было уже кругом: все было массивно, все было тяжести страшной, каждый камень сплошных этих стен казался отчетливым, каждый был положен людьми в фартуках, заляпанных известью, с красными от извести глазами…
