Через час-полтора блужданий по коридорам и залам вышли наконец в Круглый, или Царский, зал. Именно сюда Леня стремился попасть, здесь был обещан привал. Зал был велик, стены и потолок терялись в темноте, три свечки не могли осветить ничего, кроме клочка каменистого пола под ногами, и эта подземельная безграничность была еще тягостней, чем теснота. Посреди зала лежали громадные плоские камни, один из них приспособили под стол, разложили еду: вареное мясо, яйца, хлеб. Но не было аппетита. Один Леня энергично молотил челюстями и при этом, не умолкая, рассказывал о принципе выработки камня в восемнадцатом веке, когда возникла каменоломня. Пол-Москвы, оказывается, построили из белого камня, который выломали здесь, в этих залах. Затем он сказал, что Царский зал, в котором они сидели, должен быть поблизости от старого, главного входа, сейчас заваленного камнями, замурованного, и, стало быть, они ушли очень далеко от той норы. Это сообщение не слишком обрадовало Горика и Марата. Они как бы невзначай поглядели друг на друга, желая что-то сказать, но промолчали. Леня считал, что должны быть где-то другие выходы. Не может быть, чтобы существовал только один выход из такого гигантского лабиринта. Наверняка есть другие, надо их искать.
Марат и Горик продолжали вяло жевать. И вдруг Горик спросил – не хотел спрашивать, вырвалось само собой:
– Карась, а ты, верно, ходил сюда один?
– Верно, – сказал Леня.
«Зачем же я спрашиваю?» – с отчаянием подумал Горик. У него даже что-то дрогнуло и заболело внутри, когда он услышал «верно». Но все было кончено, стрела сидела глубоко в сердце, и чуть качалось ее оперение.
– Для чего же один? – слабым голосом спросил Горик.
– Для того чтоб проверить себя, – безжалостно отрубил Леня.
В тишине слышалось, как с металлическим хрустом жуют его челюсти.
– Ну, ты вообще... – вздохнул Марат.
– А знаете ли вы, какие пещеры Европы наименее исследованы? – спросил Леня, не замечая ни потрясенности Горика, ни почтительного вздоха Марата. – Испании и Португалии! Как же, это любой крокодил обязан знать...
Сейчас он мог хамить и куражиться сколько угодно. Горик был повержен. У него не было сил не то что отвечать, но даже обижаться. Великий человек – он проверял себя! И остался доволен проверкой!
– Я бы тоже хотел проверить себя... когда-нибудь, – робко и завистливо заметил Горик.
– Проще пареной репы. Вообще проверять себя надо не когда-нибудь, не раз в сто лет, а постоянно. Ну, хоть раз в месяц, – сказал Леня. – Можем вместе провериться, если хочешь.
– Давай, – согласился Горик.
– И я с вами! Сапога возьмем, черт с ним, – сказал Марат. – Пусть толстенький себя проверит, ему это не повредит.
Вдруг Леня сообщил ошеломительную новость насчет Сапога: его отец, оказывается, враг народа и германский шпион! Несколько дней назад он был разоблачен и арестован. Горик и Марат ничего подобного не слыхали. Они даже не поверили своим ушам. Но Леня сказал, что узнал точно, это подтвердила одна женщина, знакомая его матери, портниха тетя Таисия, которая живет в том же подъезде, где Сапожниковы. Новость была страшно интересная: выходит, они знакомы с самым настоящим шпионом! Преотлично знакомы, много раз здоровались за руку, разговаривали о том о сем. Отец Сапога был толстый человек, ходивший в белой рубашке и в подтяжках, которые всегда у него почему-то болтались, не надетые на плечи. Он смотрел на Горика черным неулыбающимся глазом, глупо подмигивал и спрашивал казенным голосом: «Ну-с, что нового на пионерском фронте?» И такой обыкновенный человек с болтающимися подтяжками был германским шпионом! Ни за что не скажешь. Но именно потому, что это было так невероятно, Горик поверил: настоящих шпионов никогда сразу не различишь. Это только в кинофильмах показывают шпионов, которые с первой же минуты бросаются в глаза. Любому дураку из четвертого класса, сидящему в зале, давно все ясно, а на экране разведчики мучаются, ломают головы...
– И по этой причине, – сказал Леня, – Сапожников должен быть исключен из ОИППХа.
– Почему? – удивился Марат, но тут же добавил: – Вообще-то да...
Но Горику это показалось нечестным. Сапог же не виноват в том, что у него папаша – шпион. Откуда ему знать? Он же не интересуется отцовскими делами, правда же?
– А знаешь, что говорил мой отец? – сказал Леня, и его лицо при свете свечи стало жестким и скуластым, как у индейца. – Он недавно приезжал в Москву на пленум. Видел Сталина, Ворошилова. И вот он говорит, что сейчас самое труднейшее время, еще труднее, чем война. Потому что кругом враги. Вредители, шпионы, диверсанты, двурушники и так далее. Англия и Франция, говорит, переполнены немецкими шпионами. Почему же, говорит, их у нас не должно быть? Они есть, еще больше, чем там, но их разоблачить трудно, потому что, говорит, они прикрываются партийными билетами и прошлыми заслугами. Вообще очень хитро маскируются, гады.
Он умолк, морща лоб.
– Ну? – спросил Горик.
– Что «ну»? Баранки гну! Если б мы взяли Володьку в пещеру, он бы проболтался отцу, и тот передал все сведения о пещере в германский штаб. А пещеры играют очень важную роль на войне. Ясно вам, лопухи?
«Лопухи» молчали. Все, что Карась сказал, было ясно и мудро, но от этой мудрости сделалось вдруг скучно. Игра кончалась. Начиналось что-то другое. Но им не хотелось верить в это. Почти всю свою жизнь, длинную у одного и короткую, несчастную у другого, они не верили в то, что и г р а к о н ч и л а с ь.
Все разделились на два враждующих лагеря: одни за Сережкину Валю, другие против Сережкиной Вали. За – бабушка, мама, Женька, дядя Миша, Валерка, домработница Маруся; против – отец, Горик, тетя Дина, сам Сережка, дядя Гриша и его жена Зоя. Все было понятно, кроме одного: почему дядя Миша «за»? Наверно, только потому, что он неизменно спорил с отцом, и особенно с Сережкой. Если они против, значит, он «за». Свистопляска началась однажды вечером, когда бабушка пришла с работы очень возбужденная и сказала, что к ней в секретариат приходила Сережкина Валя, плакала, даже р ы д а л а, жаловалась на Сережку и называла его подлецом. Все это было рассказано за ужином одним взрослым, но Горик, несколько раз забегавший в столовую с учебником по геометрии – как бы спросить у отца насчет одной заковыристой задачки, – хотя и делал вид, что ничего не соображает и ничем не интересуется, кроме геометрии, хотя бабушка всякий раз понижала голос, когда он вбегал, сумел все отлично понять. Услышанное поразило его. Он никогда не видел, как рыдают, но картина р ы д а ю щ е й Вали мгновенно возникла в его воображении. Это было нечто величественное и в то же время пугающее. Главное, что он понял, – Сережка не хочет больше быть женихом Вали и нашел себе другую невесту. Эту другую, по имени Ада, Горик уже видел раза три. Сережка приводил ее в гости, а однажды все вместе ходили в кино на «Арсен из Марабды», мировую картину про кавказских разбойников.
Ада была гораздо красивее Вали. Во-первых, Валя в очках, черная, с черными глазками и смуглым, мулатским цветом лица. А если присмотреться, можно заметить у нее маленькие черные усики, какие бывают у ребят из десятого класса. Валя – студентка, учится с Сережкой на одном курсе, а Ада – художница, работает на киностудии и может доставать билеты на любой фильм без очереди. У Ады светлые кудрявые волосы, она играет в теннис, весело смеется, любит петь: «Нас утро встречает прохладой». Но некоторые говорят, что Ада не может быть настоящей невестой для Сережки, потому что у нее есть муж, ответственный работник, который живет здесь же в доме, в другом дворе. Но Сережка говорит, что с этим мужем Ада жить не хочет и все равно уйдет от него. Бабушка считает, что нельзя так обманывать человека, то есть Валю, как это сделал Сережка. А отец говорит, что, как бы ни складывались отношения, нельзя приходить по такому поводу в секретариат.
Как-то пришла Валя и долго сидела в комнате бабушки за портьерой болотного цвета. На другой день появилась Ада и пробыла целый час в кабинете отца, куда забегали то мама, то Сережка, но бабушка проходила мимо дверей кабинета с невозмутимым и гордым лицом. Горик слышал, как она сказала: «Нет, мне там делать нечего!» Потом Валя приходила прощаться. Она уезжала в другой город. Зашла вдруг в детскую – никогда не заходила – и сказала, протянув Горику руку: «До свидания, Горик! Желаю тебе всего-всего хорошего. Желаю тебе вырасти счастливым и честным человеком». Горик ответил: «Хорошо». Он не знал, что еще сказать, а Валя не уходила. Она сказала: «Помнишь, как мы катались на лыжах на даче?» Он помнил. «И учили Пушкина...» – «Ага», – сказал он. Ему сделалось ее жаль, потому что он вспомнил, как отвратительно она каталась на лыжах и плохо запоминала стихи. Губы ее задергались, в глазах заблестело, и Горик испугался, подумав, что сейчас будет р ы д а т ь, но Валя кивнула и вышла.
