только повторила его… Ты, Телли, не обижайся на меня — ведь я хотела…
Телли оборвала ее:
— Знаю, знаю! Сейчас ты но обыкновению скажешь, что тебе обидно за меня, за мой талант, который я преступно растрачиваю, не развиваю, и что раз мне много дано, то и много с меня спрашивается… Надоело! Похвалы такого рода только причиняют боль.
— Хирург также причиняет боль, когда хочет вылечить! — возразила Баджи.
— Не воображай, что любому дано право брать на себя роль хирурга.
Разговор принимал неприятный оттенок, всем хотелось поскорей прекратить его.
— Может быть, теперь наш мудрый Гамид скажет свое слово? — спросил Чингиз.
Гамид, как и Баджи, не собирался выступать, но неуемные похвалы Скурыдина задели его за живое. Отставив бокал в сторону, он поднялся, лицо его стало сосредоточенным и серьезным.
— Товарищ Скурыдин говорил много лестного о пьесе и о спектакле «Наши дни»… Хочу думать, что отзывы его искренни. Но есть в них одно «но». Товарищ Скурыдин руководствуется устаревшими мерками в оценке произведений нашей литературы и искусства, а это приводит к оправданию многих наших слабостей и недостатков.
— У нас сегодня банкет, а не дискуссия, — одернул Гамида чей-то голос, но в ответ с разных сторон послышалось:
— Говори, Гамид, говори!
— Пусть доскажет!
И Гамид, подождав, пока стихнет, продолжал:
— Я верю, не за горами время, когда наши литература и искусство будут оцениваться другой меркой. А пока… бытует, к сожалению, несколько барский тон, не побоюсь сказать — покровительственный тон, когда по малому счету оцениваются наши художественные произведения. Такие оценки замедляют развитие искусства и литературы. Нам прощают, с нас не требуют… Об этом, правда, не принято открыто говорить, и я могу показаться не слишком любезным, если скажу, что ваши, Скурыдин, похвалы служат тому примером.
Гамид сел, залпом опорожнил бокал. Возникло неловкое молчание.
— Надеюсь, Андрей, ты ответишь? — обратился Чингиз к Скурыдину.
— Признаться, не думал я, что мое доброе мнение о пьесе и о спектакле обернется столь жестокой отповедью в мой адрес, — сказал Скурыдин сухо и поднялся, делая вид, что готов выйти из-за стола.
Движением руки Чингиз остановил его.
— Мой друг Андрей Скурыдин искренне любит нашу азербайджанскую культуру, и мне стыдно за тех, кто относится к нему без должного уважения! — воскликнул он.
— Боюсь, что такая любовь не идет на пользу! — ответил Гамид.
— Не забывайся! Ты посягаешь на дружбу народов!
— Напротив, креплю ее! Наш народ с гордостью говорит: в дружбе нужно быть равными или совсем не дружить!
Благодушие и веселье, недавно царившие за столом, испарились. Все разом заговорили, заспорили. Отменное золотистое садиллы Мовсума Садыховича теперь способствовало бурному течению спора.
Цветок в петлице парадного костюма Чингиза завял, поник, словно отражая чувства его обладателя…
На улицу Телли вышла под руку с Мовсумом Садыховичем. Небрежно попрощавшись с Баджи, она сказала поучающе:
— Зря идешь против своего коллектива — ничего этим не добьешься!
— На мою сторону станет высший коллектив! — с уверенностью ответила Баджи.
— Что это еще за высший коллектив?
— Наш зритель!
Телли хотела что-то ответить, но Мовсум Садыхович решительно увлек ее за собой.
Детище новоявленного драматурга оказалось неполноценным, хилым. Спектакль «Наши дни», как и предсказывала Баджи, быстро сошел со сцены — по приговору зрителей.
Те, кто с бокалом в руке славословил пьесу, мало-помалу убеждались в своей неправоте. И даже ярую ее защитницу Телли покидал творческий подъем, когда приходилось играть в почти пустом зале.
Все громче велись разговоры в кулуарах театра, в артистических уборных, в столовой, что, поставив пьесу Чингиза, театр совершил ошибку. Все чаще слышался призыв вернуть театр на правильный творческий путь.
— Наше искусство должно быть орудием против фашизма! — со страстью возглашал Гамид.
Не впервые слышала Баджи такие речи. Но с особой силой ощутила она правду этих слов в Ленинграде…
Однажды в серый осенний день она впервые увидела во дворе госпиталя зеленый автобус с бригадой артистов. С их приездом все в госпитале пришло в движение. Раненые заторопились, заковыляли в бомбоубежище, превратившееся в зрительный зал.
Она ухитрилась урвать время и заглянуть туда к началу сатирической сценки: фюрер, красуясь усиками и жидким клином волос на лбу, принимает от генерала фантастическую сводку о параде фашистских войск в Москве. Лающий голос бесноватого то и дело прерывался дружным хохотом зрителей.
Потом представлена была сцена из «Женитьбы» Гоголя. Дебелая купеческая дочка Агафья Тихоновна и трусливый надворный советник вели жеманный диалог. Какими оглушительными аплодисментами, разнесшимися под низкими каменными сводами бомбоубежища, наградили актеров люди в серых больничных халатах!
А после концерта гостей угощали пшенной кашей и сладким чаем — роскошь по тем временам!
Дебелая купеческая дочка превратилась в хрупкую миловидную женщину, по имени Лариса; актер Геннадий, игравший Подколесина, оказался ее мужем. Оба были удивлены, узнав, что их новая знакомая в халате медсестры — актриса, и стали усердно советовать ей перейти к ним на работу в военно-шефскую комиссию.
Особенно настойчив был начальник бригады Арнольд Львович, пожилой суетливый мужчина с добрым лицом. Услышав в ответ, что Баджи нравится ее работа в госпитале, он с серьезным видом стал уверять, что в его агитбригаде она найдет себе применение и как медсестра.
— Я вам сейчас перечислю наших больных, — говорил он, загибая один из другим свои короткие пальцы. — У баянистки нашей — дистрофия и такие отеки — вам и не снились! У танцора Феди — по минус восемь диоптрий в каждом глазу, за это его и не взяли в армию, как он ни просился. И теперь, когда наш Федор отбивает чечетку, я дрожу, как бы он сослепу не лягнул зрителя ногой. А у меня самого, извините, — давление ровно двести на сто!
Баджи быстро сблизилась со всей бригадой — веселые, славные люди! А Октябрьскую годовщину, после того как зеленый автобус исколесил немало дорог от одной воинской части к другой, она праздновала вместе с доктором Королевым в квартире своих новых друзей Ларисы и Геннадия.
На чистой белой скатерти, на красивых тарелках, напоминавших о лучших временах, разложена была скромная, чтоб не сказать скудная, еда, добытая сообща но карточкам. Но зато какие искренние, прочувствованные слова говорили за этим столом актеры, как верили люди, собравшиеся за бедным блокадным ужином, в победу и как горды были своим посильным участием в борьбе с врагом!
Не обошлось в этот праздничный вечер и без домашнего дивертисмента, и она, Баджи, не желая отставать от товарищей, решилась сыграть кое-что из своих ролей в азербайджанских пьесах.
— Талант! — искренне хвалил
