Он распахнул дверь в столовую, но Аля сказала, что устала и хочет отдохнуть. Но только она собралась скрыться в своей комнате, явился врач — пожилой, очень бодрый и профессионально жизнерадостный. Зычным хрипловатым голосом он сообщил, что у Романа типичная пневмония, и что сегодня он переночует, и что здешний фельдшер получил все указания.
Аля спросила:
— Это надолго?
— Нет, — уверенно заявил доктор, — дней девять-одиннадцать до кризиса. Ну и потом, учитывая его здоровье и молодость, несколько деньков. Вы не беспокойтесь, через месяц он и сам все забудет. Меры были приняты своевременно.
— Какие меры?
— Народные меры: первое дело — на печь да под тулуп. Ну и самогонку вкатили, сколько душа приняла. На Дальних хуторах мужики гениальную самогонку сочиняют. Сердце у него, знаете, какое?
— Я и не беспокоюсь, — перебила Аля.
Какое у Романа сердце, она, слава богу, знает. Рушились все ее планы; ждать две недели она не могла. Да еще и неизвестно, чего ждать.
А доктор уже расспрашивал насчет рыбалки и просил одолжить ему на ночь лодку, соблазняя Стогова какими-то необыкновенными рыбацкими наслаждениями. Большой любитель жить этот доктор и, наверное, не дурак выпить, так он проникновенно расписывал все прелести рыбацкой ночи, полной страстей, комаров и сердечных замираний. Но Стогов устоял. Уже уходя в отведенную ей комнату, Аля услыхала:
— С удовольствием бы, да не могу, дела проклятущие! — Вздохнул, но, конечно, не потому, что не может. Не похож он на человека, способного на рыбачьи страсти и на страсти вообще. Очень уж он какой-то равнодушный… Скорей всего, он вздохнул оттого, что одолели дела, на которые приходится убивать все: и время, и страсти, так что ничего уж и не остается для поддержки семейного счастья.
Сделав такое не очень глубокое и совсем неутешительное заключение, Аля удалилась в отведенную ей комнату. Вот и все. Ждать, когда пройдут две недели, она не могла, даже если бы и было чего ждать. А у нее ничего не было, ни малейшей надежды.
Уложив чемодан, она вышла из комнаты и столкнулась с хозяйкой дома. Сима что-то поспешно укладывала в хозяйственную сумку.
— У него воспаление в легких, — доложила она, не глядя на свою непрошеную гостью.
— Да, — ответила Аля, — а вам-то что?
— Как что? Он человек все-таки.
— И ваш любовник?
— Да, мой любовник. — Сима подняла сумку и торжествующе потрясла ею: — Вот, иду за ним ухаживать.
— Это меня не касается. Я сегодня уеду.
Симино лицо потеплело, но она тут же взяла себя в руки.
— Что вам надо на дорогу? — ликующе спросила она.
Аля не ответила. Она просто прошла по коридору и вышла на улицу. Ее потрясли счастливое лицо Симы и собственная беспомощность. Она не смогла омрачить это бесстыдное счастье.
В конторе, разыскав Стогова, она сказала:
— Я хочу уехать и как можно скорее.
Стогов не удивился, он просто спросил:
— Сейчас, когда он в таком положении?
— Все равно. Женя отпустили только на неделю.
Заглядывая в его глаза, чудовищно увеличенные выпуклыми очками, она хотела увидеть в них страдание или хотя бы просто смущение. Нет, ничего, кроме озабоченности и скучающего ожидания. Ей стало ясно, что он ждет, когда она попросит лошадей и уйдет. А уйти так, не открыв «этому близорукому дураку» всей неприглядности его положения, она не хотела. И не могла — каждое, даже самое неприятное дело надо доводить до конца.
— Вы знаете, ваша жена пошла ухаживать…
— Да, — он поморщился и махнул рукой, — кому-то ведь надо. И я послал… попросил ее… мою жену. — Снова поморщился он, желая поскорее прекратить разговор.
Ага, проняло! Подожди, тебя еще не так перекорежит!
— Она, мне кажется, очень счастлива оттого, что…
Он устало остановил ее:
— Простите, я занят и очень. Сейчас пойдет подвода на базу. Вы еще успеете к вечернему поезду. Всего лучшего.
Он думал, что после таких несомненно оскорбительных слов она уйдет. Обидится и хлопнет дверью. Нет, и не подумала даже. Стоит и презрительно улыбается. Что ей еще надо?
— Говорят… — Аля убрала улыбку, спросила озабоченно. — Говорят, что вы нарочно послали его открывать эти, как их, заслонки, что ли…
Теперь улыбнулся и он, не так, конечно, презрительно.
— Да. Это я сделал, чтобы погубить соперника. У меня был именно такой коварный замысел. Для этого надо было совсем немного: недостроить плотину, устроить опробование и организовать хороший дождь. Мне все это ничего не стоило, а вам стыдно повторять все эти глупости.
— Я не повторяю. Я вас просто спрашиваю.
— Простите, я не умею отвечать на нелепые вопросы.
Это подействовало. Она, кажется, возмутилась:
— Пользуетесь тем, что Боеву неудобно поднимать этот вопрос?
Вот тут он не выдержал: у него затряслись руки, и глаза стали совсем прозрачными и скорбными:
— Уходите, немедленно, — печально проговорил он.
— Ничего вы мне не сделаете. — Аля встала, подошла к двери, открыла ее и, с порога, очень спокойно: — Я жду подводу. Всего!
Ушла.
16
Намусорила и ушла. Стогов обернулся к окну, толкнул раму, горьковатый и влажный воздух вечернего расцветающего парка не успокоил его. Черт знает, до чего можно распуститься. Наорал на глупую девчонку, повторяющую чужие слова. Кому понадобилось придумать все это про него, про Боева, про Симу?
Вспомнив жену, Стогов почувствовал такую тоску, словно она уже уехала от него. Уедет? Ему казалось, что это невозможно. И для него, и для нее. Зачем ей уезжать от человека, который дает ей все и взамен ничего не требует? Никакого нет смысла. Ведь они оба привыкли считать, что можно жить и без любви. В конце концов, любовь штука очень непрочная, а раз так, то для чего тратить на нее душевную энергию. В жизни все должно быть прочным. Вот сознание долга, необходимость помогать друг другу, уважение — это все категории прочные. Именно на них и построено семейное счастье, а совсем не на этих истерических штуках, вроде любви, страсти и прочей романтики.
Откуда же сейчас эта смертельная тоска разлуки? Ведь все, что произошло, никакого отношения не имеет к его домашним неурядицам?
Вошла секретарша, принесла лампу и газеты. Тихим, участливым голосом спросила:
— Если больше ничего, то я пойду?
— Хорошо, идите.
— Лампу зажечь?
Этот участливый тон начинал раздражать. И не только она одна, почти все, с кем он сегодня встречался, смотрели на него выжидающе, сочувственно и разговаривали так осторожно, словно ждали, что он сейчас выкинет какой-нибудь номер.
Стараясь не показывать своего раздражения, он ответил:
— Не надо.
Ушла. В сумраке на столе белеют газеты. Вот наверху районная, где напечатан рапорт строителей, через всю первую полосу заголовок: «Оплот коммунизма в степи». Областные газеты тоже упоминали о рапорте. «Опробование плотины вылилось в народный праздник». А о том, что люди, собравшиеся на праздник, всю ночь искали Боева, думая, что он погиб, — об этом ни слова. И о тех отчаянно-смелых парнях, которые все-таки подняли щиты и тем спасли плотину, тоже ни слова. «Вылилось». Если бы не Роман Боев, во что бы все это вылилось? И, наконец, это уже непосредственно о Стогове:
«Расчет и смелость инженерной мысли…» Мало того, что безграмотно, чистейшее вранье по существу. И все вместе самое настоящее очковтирательство. Не расчет, а просчет.
Так Стогов и заявил — очковтирательство. Спросите тех, кто все видел. Тогда ему дали понять, что он куда-то скатывается и от чего-то отрывается. Ведь число очевидцев ничтожно по сравнению с огромной массой прочитавших газеты. В общем, это событие уже вошло в историю как небольшая, но несомненная победа. А все остальное решено считать мелочью, издержками, без которых просто немыслимо никакое движение вперед.
Стогов закрыл окно: какой смысл сидеть в кабинете и ничего не делать? А он просто не может сидеть без дела, не умеет.
Он вышел из конторы и остановился на высоком берегу. Темное небо, светлеющее к горизонту, темная степь и серебристые изгибы реки. Плотина освещена желтым светом фонарей. Оттуда доносится деловитый шум воды. Именно деловитый, как и все, что создано разумом и подчинено разуму. Плотина, электростанция, оросительная система — все это создается вопреки всевозможным чувствам и эмоциям. Сколько их было на пути, пока ему удалось утвердить проект, добиться права строить, и сколько их теперь, когда стройка подходит к своему завершению.
Глядя на четкие линии плотины, лишенные, как он предполагал, всяких эмоций, Стогов поймал себя на том, что ему доставляет большое наслаждение это простое созерцание. Черт знает что такое! Эмоции оказываются сильнее его. От них не уйдешь, а раз так, то нельзя ли их отнести к тем самым издержкам, без которых пока что немыслима деятельность человека? Может быть, когда-нибудь мы и научимся обходиться без них, а пока…
