Жаль только, что Каратыгин пил нещадно, он хоть и нездоров был сердцем и носил наготове валидол, а пил много и почти каждый день. Однажды случилось, что выпил Каратыгин стакан водки, а закусить нечем, так он, на потеху остряков-артистов, кинул в рот несколько таблеток валидола. С тех пор приятели его, как выпьют где, так тотчас же к Каратыгину: «Валидол есть?» Пил, а голос не пропивал. И такой, я вам скажу, у него голос! — от зависти умирали артисты. Зычный, раскатистый и тембра необыкновенного. Скажет, бывало, фразу, а у нас по коже мурашки бегут.
И душу Каратыгин не пропивал. Бывало, и за нас заступится. На первой же репетиции Земной предложил мне ужасную нелепость: велел стать на колени перед парнем, к которому моя героиня питала чувства. Я, по обыкновению, простодушно сказала: «Не понимаю, Вагран Иванович, кого я играю: героиню или отрицательного типа?» «Разумеется, героиню! — воскликнул Земной. — Вы играете молодую современницу, новатора производства, девушку, которая стоит на переднем рубеже технического прогресса».
Земной говорил с пафосом, он вообще любил говорить с пафосом. «Девушка шлифует детали небывало мощной турбины. Она участвует в создании технического чуда. Она и ее товарищи — рабочие-экспериментаторы, люди новой формации; у них труд физический слился с трудом умственным. Это тот тип человека, которого мы рисуем в своем воображении..»
«Тем более! — продолжала я ему в тон. — Человек высокого интеллекта и душу должен иметь высокую. Зачем же ставить его на колени!..»
В ту минуту по сцене потянуло холодом; кто-то открыл боковую дверь, и образовался сквозняк. Я пошла за теплой кофтой к вешалке в глубине сцены. И тут слышу крик: «Вернитесь! Я не закончил с вами разговаривать!..» Обернулась и не узнала Земного: это был трясущийся, синий от злости старик. Глаза его остекленели и готовы были вылезти из орбит. Я уж приготовилась его взять за руку, поддержать, но он закричал еще сильнее: «Мне не нужны артистки с мозгами, вывернутыми набекрень!..» Не знаю, что было бы дальше — я уж хотела отбрить его позабористей, — да тут на сцену вышел Каратыгин. Он взял меня за руку, загородил собой от Земного и бросил ему брезгливо:
— Ну ты, борода… Не плюй в лицо святому искусству.
А мне сказал:
— Идите домой и не волнуйтесь. Завтра приходите на репетицию — все будет хорошо.
Действительно, я пришла на другой день в театр, и Земной как ни в чем не бывало поздоровался со мной наравне с другими артистами.
Каратыгин, как мне казалось, имел над ним тайную силу, смысл которой никто из артистов не знал.
Впрочем, два года спустя, когда мои отношения с Земным вконец разладились, это мнение мое было поколеблено. К тому времени я уже была занята в четырех спектаклях и роли играла заглавные. Земного не слушала совсем и как режиссера не признавала. Зато и мстил же мне этот человек! Чего он только не придумывал, чтобы уязвить мою гордость побольнее. Зритель принимал меня хорошо, я шла, как говорят артисты, под гром, но, чем больше разрасталась моя слава, тем чаще и коварнее придирался ко мне Земной. И во всем-то он меня обходил, даже не приказывал костюмерше обновлять мне платья. В последнее же время перестал давать мне новые роли. Поносил меня где только можно. Наконец в переполненную чашу упала последняя капля. Однажды весь театр собрали по какому-то случаю. Снова Земной стал говорить обо мне. Приписывал бунтарство на репетициях, отступления от текста… Стал перечислять меры, которые он ко мне применял: и в личной беседе внушения делали, и на совете разбирали, и в приказе что-то объявляли.
В том месте, где Земной дошел до приказа, в зале вдруг поднялся Каратыгин. Разорвав сонную тишину, бросил режиссеру:
— А дустом вы ее не пробовали?..
И спокойно, ни на кого не глядя, вышел из зала.
На следующий день Каратыгина уволили из театра. В знак протеста я тоже подала на расчет. Теперь Каратыгин запил совсем, и, как я ни старалась ему помочь, ничего не вышло.
В день отъезда он прислал мне записку: «Ты молодец, Светлана, не покорилась желтому дьяволу. В тебе сидит настоящий артист, а не вампука».
Ни здравствуй, ни прощай. И подписи не было. Но я знала, что только Каратыгин каждого бездарного артиста называл вампукой. Когда же бывал пьян, показывал пальцем на Земного, шатаясь, говорил: «Вампука номер один».
Ну вот — и вся история. Не ко двору пришлась в столичном театре.
— Ты теперь отдохни, Светлана, устраивайся на диване, — вот тебе подушка и плащ вместо пледа, вот «Идиот» Достоевского, положительный герой прошлого века. На, читай, а я приготовлю ужин, накормлю тебя.
Павел придвинул к дивану газетный столик, положил на него серый томик «Идиота». Он хлопотал возле Светланы с каким-то преувеличенным старанием. Он был наэлектризован рассказом Светланы, весь проникся признательным чувством, весь светился каким-то внутренним радостным озарением. Тоска о герое, о человеке, которого нельзя поставить на колени, вдруг разрешилась для него счастливой мыслью: такой герой живет рядом с нами, его не надо искать, он даже лучше того идеала, которого Павел рисовал в воображении. А разве она, Светлана, не герой, не стоик, не мученик идеи, разве она не бьется за свой идеал из самых последних сил?.. И разве Каратыгин — этот бунтарь с талантом великого артиста, боец, не знающий ни страха, ни компромисса, — разве он не заслуживает подражания?..
Сколько раз Белов задавал себе вопрос: о чем писать? О ком? Павел искал героя и не находил. В литературе модным почитался молодой человек с головой философа, этакий судья-ниспровергатель. Он видит ошибки отцов, знает, как не надо делать, но не торопится давать рекомендации. Не торопится по двум причинам: во-первых, стоит ли помогать отцам? Во-вторых, не уверен, что его идеи упадут на благодатную почву. Ведь они исходят от сверхчеловека и потому годятся для таких же.
Нет, такой герой не привлекал Павла. Душой он стремился к тем, кто создает, а не разрушает. Стремился, но не видел. Вокруг кипит жизнь, земля преображается трудом человека, не по дням, а по часам растут заводы, возводятся гигантские технические сооружения — и все это делают рядом живущие люди, а он их не мог разглядеть.
Павел не знает, сколько он возился на кухне, приготовляя ужин Светлане. Занятый всецело своими думами, он машинально варил кофе, что-то мыл теплой водой, поджаривал. Когда же все было готово и Павел вошел в комнату с тарелками в обеих руках, он нашел Светлану крепко спящей. Под подушкой лежал нераскрытый «Идиот», настольная лампа повернута к двери. В какую-то минуту Павел хотел разбудить женщину, он уже занес было руку над ее плечом, да тут же раздумал. Светлана лежала спокойная, умиротворенная. Ничто не говорило о пережитых ею тревогах, о бурной деятельности ее ума. Склоненная на грудь голова казалась высеченной из мрамора. Черные ресницы чуть вздрагивали, удивляясь сновидениям. Павел набросил поверх плаща одеяло, выключил свет и ушел в свою комнату.
Белов потерял счет времени — не знал, полночь теперь или часы уже склонились к утру. За окном на проспекте жизнь едва теплилась: то с резким свистящим шумом пронесется автомобиль, то сверкнет искра под дугой запоздавшего троллейбуса. Один только металлургический завод могуче дышал трубами мартенов. Он, точно гигантский корабль, пристал к окраине города.
Павел лежал высоко на подушке и смотрел на завод как бы вновь. На левой окраине горела тысячами огней стройка стана «600». В последние дни по местному радио много говорили о новом стане, называли стройку «комсомольской», «ударной», «особо важной». Белов почти не интересовался станом, он даже выключал радио, когда начинали разговор о стройке. А сегодня, глядя на ожерелье огней, обнявших венком недостроенную трубу главной нагревательной печи, он ясно представил три буквы, которые обычно выкладывают в теле трубы из белого кирпича: СТС — Союзтеплострой. Вспомнил девушку, которую недавно, когда был на стане, видел возле трубы. Запрокинув голову, она махала брезентовой рукавицей каменщикам, работавшим на вершине. «Неужели и эта синеглазая девица, — подумал Белов, — вчерашняя школьница, хрупкая, нежная маменькина дочка, неужели и она кладет трубы, работает в системе СТС?.. — заключил казенной деловой фразой свои мысли Павел.
Потом его взгляд скользнул по стройному ряду труб мартеновского цеха. Сколько печей, столько и труб — восемь, десять, двенадцать. Вокруг них то и дело поднимались огненные всполохи, яркий свет отбрасывал покрывало ночи, и тогда виден был стелившийся по земле белый пар.
Засыпая, Белов еще некоторое время видел на вершине трубы венок электрических огней, багровые всполохи у подножья домен, белый пар и летящие к звездам искры… Потом видения расплылись, стали слышаться одни звуки. Он явственно различал плеск кипящей в мартенах стали, шипение пара, а затем чугуна, вырвавшегося из летки домны. Не видел освещенных багровым пламенем лиц горновых, но слышал стук крючьев о затвердевшие ручейки металла.
