Девчата, едва раздевшись, вбежали в комнату Сергея. Наперебой они совали ему конфеты, журнал «Театральная жизнь», а Ирина, стоя позади своих экспансивных подруг, держала двумя пальцами веточку сирени. Принимая ее, Сергей не удержался, спросил:
— Где ты взяла такую прелесть?
Черные глаза Ирины засветились. Ничего не доставляло ей такого удовлетворения, как принести кусочек радости другому, той радости, которой, может быть, долго недоставало ей самой. И Сергей вдруг почувствовал горячий прилив нежности к этим людям. Он резко выдернул себя из-под одеяла, сел, привалившись к подушкам. Белоснежная рубашка, красиво оттенявшая его шею, вздулась парусом, когда Сергей, втайне стремясь показать свою силу, шумно вздохнул, задержал воздух на короткий миг в легких.
Сергей хорошо узнал всех людей, окружающих его в этом доме, — в особенности же бабу Настю, хлопотавшую у печки, варившую ему молодую курицу, осетровую уху. Он все время видел возле себя мать, бесшумно ходившую по комнатам гостеприимного дома, ближе, роднее сделалась ему Майя. Что же касается Кати, Ирины, то и они стали для него, словно родные.
Все эти дни наблюдал за Катей. Она потеряла прежнюю уверенность, стала робкой, но робость ее он объяснял присутствием многих других людей, заботящихся о Сергее. К тому же сдержанность придавала ей еще большую красоту. Она ходила в короткой шубке с голубоватым меховым воротничком, в вязаной кофте с двумя оленями на груди, в синей юбке с частыми хорошо заглаженными складками. Катя стала лучше, чем была в Москве. В ее темно-коричневых, иногда темных глазах появилась глубоко скрытая озабоченность.
Иногда в сердце парня закрадывалась тревога. «Может, что не ладится?..» Но нет, каждый раз, когда они оставались вдвоем с Катей, она ободряюще кивала ему головой, говорила: «Все в порядке. На днях придет доктор». Правда, Сергей живет в Углегорске уже неделю, а доктора все нет, но доктор — человек занятой, профессор; видно, не легко ему выбрать время и прийти к больному. С другой стороны, Сергей побаивался встречи с доктором. А вдруг скажет: «Э-э, братец, тут дело плохо».
Когда в голову приходили такие мысли, парень принимался за тренировки и проделывал их до тех пор, пока не выбивался из сил. Особенно много и хорошо тренировался он здесь, в доме бабы Насти. Тут и обстановка располагала к упражнениям. Комната большая, в ней много света, всегда тепло — за стеной топилась печь, и от стены незримыми волнами распространялось печное пахучее тепло. От него было уютно и весело на сердце. А тут еще простор белого поля — степь и степь до самого горизонта. Хорошо было Сергею на новом месте. Он уже пытался садиться на край койки, свешивал на пол ноги. Однажды, с помощью бабы Насти, хотел встать, но сил не хватило, ноги отказывались держать его. Даже опираясь на руки, он не мог до конца выпрямиться — кололо в пояснице, хрустело и отдавалось болью. Однако Сергей преодолевал боль. Он все чаще, по нескольку раз в день, свешивал на пол ноги. Пытался подняться на руках, сесть. Малейшее достижение ободряло его необычайно, он чувствовал, как где-то внутри, помимо его воли, зреют в нем все новые и новые силы.
Сегодня Сергей заметил в Катиных глазах не только обычную озабоченность, но залегшую в самой глубине тревогу. Заметил не сразу, а перехватив один, затем второй, третий взгляд Кати, уловив сердцем тревожную ноту в настроении девушки, в ее словах, голосе, в раскатах неестественно громкого смеха, который возникал вдруг, иногда без достаточного повода, и так же неожиданно обрывался.
Улучив удобный момент, спросил:
— Как дела, Катюша?
— Все нормально. Завтра будет доктор.
И не задержалась возле Сергея, не рассказала подробно о предстоящем визите доктора, а, едва сказав, упорхнула к этажерке, затем к приемнику, стала нервно крутить ручку, искать музыку.
Когда из приемника полились звуки вальса, Катя подхватила Ирину, пустилась танцевать. Не попадала в такт, кружилась там, где нужны были мелкие шажки, бежала и прыгала, увлекая раздосадованную подругу — во всех этих неестественных бурных движениях и жестах Сергей улавливал тревогу ее сердца.
Зинаида Николаевна тоже заметила перемену в Катином настроении. Мать Сергея проводила большую часть времени на кухне; там она помогала бабе Насте, но в те минуты, когда появлялась в горнице, бросала тревожные взгляды то на Катю, то на сына и все больше убеждалась в том, что творится что-то неладное. Боялась одного: доктор откажется от Сергея, не возьмется его лечить. Еще в Москве ее глодал червь сомнения; она подозревала, что Катя не все сказала доктору, ложно его проинформировала, выдала болезнь Сергея за другую, — словом, тысячи догадок терзали ее душу. С тех пор как эта рыжеволосая девушка побывала у них в доме, покой не приходил к Зинаиде Николаевне ни на один день. Она даже спать перестала по ночам. Тревожилось сердце матери, чуяло неладное, но как помочь делу — не знала.
Сложное чувство испытывала к Кате.
Вываренная в котле мужниного общества, где все строилось на соображениях выгоды, материального интереса, где слово не произносилось без задней мысли, Зинаида Николаевна становилась в тупик перед ребенком, выросшим в деревне. Зачем ей, этой красивой, здоровой девушке, нужен Сергей?.. Если даже он и вылечится, то его лет десять нужно будет опекать. Он ведь даже не кончил средней школы!
Одну за другой вспоминала Катины беседы с Сергеем, ее письма, встречи с врачами, все те многочисленные, длительные хлопоты, которые несла на своих хрупких плечах Катя. Наконец, этот дом, встреча на вокзале, подруги, конфеты, цветы… Нет, тут есть что-то такое, что Зинаида Николаевна не могла понять своим многоопытным умом. Нельзя сказать, что она потеряла веру в людей и не верит в бескорыстие и добро. Человек, конечно, может сделать услугу другому. Однако тут пахнет не услугой и даже не просто добром — тут целое самопожертвование. Полгода писать письма, упрашивать врача, молить, не имея ни авторитета, ни средств, — нет, тут, несомненно, действует скрытая от ее глаз пружина.
Что же за пружина?.. Любовь?.. Нет, Катя не может полюбить Сергея. Это неестественно и нелепо.
Любви тут не может быть. Но тогда что же?..
Катя на минутку выбежала из горницы.
— Баба Настя, где тут у вас вода?
Зинаида Николаевна зачерпнула из ведра стакан только что принесенной родниковой воды, подала Кате. И между прочим, как бы невзначай, спросила:
— Что доктор?
— Обещал прийти, Зинаида Николаевна.
И хотела идти в горницу, но Зинаида Николаевна, взяв девушку за руку и заглянув ей в глаза, сказала:
— Что случилось, Катя? Может быть, доктор…
— Что вы, Зинаида Николаевна! Просто он занят. Завтра я сама пойду за ним.
И побежала в горницу.
Часу в десятом вечера к Белову неожиданно пришла Светлана Буренкова — школьный товарищ, давняя любовь Павла.
— Светлана! Какими ветрами?..
— Попутными, Паша. Несло по дорогам да прибило на огонек к твоему дому. Что же ты стоишь, ровно солдат в карауле. Здравствуй!.. Или не рад гостье?..
— Что ты, Света! Как не стыдно говорить глупости. Я даже не знаю, как тебе выразить свое… приятное изумление.
Они поцеловались. Буренкова тряхнула друга за плечи:
— Орел-мужчина!.. Жена-то, поди, без ума от счастья?..
Павел помогал Светлане раздеться, стоял сзади, и женщина не видела выражения его лица в эту минуту: по нему она бы поняла все сразу, пожалела бы о своем вопросе и больше бы о жене не заговаривала. Но так как она не видела лица Павла, то и продолжала неуместный монолог. Подавая шапочку, а затем шарфик Павлу, говорила:
— Ты, Паша, стал галантным кавалером, научился ухаживать за женщинами. Раньше за тобой такого не водилось. Галина, что ли, вышколила?.. Но где же она?… Зови хозяйку, не к тебе же одному я пришла в такую пору.
И только потом, когда прошла в комнату, понимающе закивала головой:
— Э-э, братец, да ты, я вижу, холостяк. Ну да ладно: не будем тормошить личный вопрос. Дай-ка лучше, Паша, я нагляжусь на тебя.
— Ты все такая же… разбитная.
Белов заметно покраснел. Они сели. Павел силился припомнить, когда он виделся со Светланой в последний раз. Давно, в прошлом или позапрошлом году. Тогда он еще жил с Галиной, они принимали Светлану, как родного, близкого человека. Однажды она показала им билет на самолет — улетала в Москву, в театр, куда пригласили ее на место ведущей артистки. Тогда Светлана жаловалась на главного режиссера углегорского театра Солнцева, называла его компрачикосом. Павел еще спросил: «Что такое компрачикос?». «А помнишь, в «Человеке, который смеется»? Да, да, Павел читал эту книгу, он помнит страшное племя изуверов. Они похищали детей, уродовали их физически и продавали владельцам бродячих балаганов. Но при чем тут Солнцев?.. Конечно же, Светлана преувеличивает. Она поссорилась с главным режиссером, и в ней говорит личная обида.
