Лешка, облокотившись о каменные перила, глядела на пляску рыб. Кто-то остановился рядом с ней. Она недовольно подняла голову и чуть не вскрикнула: Шеремет!
Он похудел, еще больше загорел — совсем цыганенок, кожа вытянулась на скулах. А темные глаза сияют радостью. Да он, оказывается, умеет улыбаться — застенчиво и открыто.
— Здравствуй, — говорят его губы, а глаза добавляют: «Наконец-то я снова увидел тебя!»
На нем синий костюм, рубашка с отложным воротничком. Кольца волос синевато, влажно блестят на голове.
— Здравствуй, — отвечает Лешка на пожатие его руки, а глаза спрашивают: «Ну где ты так долго пропадал? И почему сбежал? А теперь опять исчезнешь?»
— Пойдем к шлюзам? — предлагает Виктор.
Лешка же ясно слышит другое: «Подожди немного, я тебе все расскажу. И сбегать больше не собираюсь, ты же видишь, какой стал послушный».
— Пойдем, — соглашается она.
Они долго идут, взявшись за руки, будто всю жизнь вот так ходили и нет в этом ничего необычного. Садятся под тополями, недалеко от шлюзов, в балочке, на глухом, безлюдном повороте дороги. Балочку эту Лешка прозвала «Розой пятиморских запахов»: в разные времена года в ней то пряно тянет маслиной, то медом акации, то морем и степными травами.
Как это ни странно, говорунья Лешка молчит, а молчаливый Шеремет говорит без устали. Видно, у него так много накопилось невысказанного, так просилось в доверчивое признание, что он наслаждался неведомой ему раньше радостью быть откровенным.
Он рассказывал о предательстве матери, о смерти отца, о бегстве из семьи, бродяжничестве. Пятиморск он бросил потому, что считал: здесь все относятся к нему уже предвзято, а ему не хотелось, чтобы она скверно думала о нем, презирала его.
— Что же ты там делал? — спросила Лешка.
— Зимой работа на овощном складе, а с весны — матросом на водной спасательной станции.
— Я знала, что ты хороший, — тихо сказала Лешка и положила свою руку на его.
Виктор, вздрогнув, отдернул руку.
— Нет, ты не говори так, я плохой. — Он побледнел. — Очень…, Даже сидеть возле тебя не имею права. Ты ничего не знаешь…
— Нет, знаю: ты хороший.
Он вдруг припал лицом к траве у ее ног и замер, только плечи вздрагивали.
Лешка не испугалась, не удивилась, лишь осторожно, едва прикасаясь, гладила его иссиня-черные волосы, говорила, как Севке, когда он нуждался в успокоении:
— Ну что ты, не надо, Витя, не надо…
Может быть, он впервые в жизни плакал, и надо было ему дать выплакаться.
— А если бы… если бы ты узнала… что я совершил преступление?
Лешка со страхом посмотрела на него. Шутит? Испытывает? Но нет, он напряженно, мучительно ждал ответа. Год назад она сказала бы… Но это год назад…
— Смотря какое, — сказала она, — и надо в душе человека разобраться. Почему совершил? Возможно, даже помочь выбраться из ямы. Разве настоящий друг оставит в беде?
Он вскочил на ноги.
— Ты правду? Правду?!.
Схватил ее за руки, поднял с земли, задыхаясь, выкрикнул:
— Теперь все, все!..
Лешка еще не понимала, что означает это «все», но почувствовала: в ней он нашел какую-то необходимую ему решимость, опору, она придала ему силы, стала для него самым необходимым человеком. Если не она — погибнет.
— Я тебе сегодня вечером все расскажу… Не могу сейчас, при солнце…
— Хорошо, Витя, но мне в ночную…
— Я потом провожу…
Она с трудом дождалась вечера. Не могла найти себе места. Что Виктор мог сделать? Неужели убил человека? Нет, нет, только не это! Но он сказал: преступление…
Они встретились в парке, сели на скамейку укромной аллеи. Рядом с собой Лешка положила чемоданчик с бутербродами, сказала, почти спокойно:
— Я слушаю, Витя.
На танцплощадке играл оркестр. Где-то недалеко журчала, плескалась вода. Пахло ночной фиалкой. За деревьями плавали в тумане портовые огни. Тоскливо вскрикивал маяк.
С чего начать? Может быть, с того, что сегодня, когда они расстались, он повстречал у базара Валета и тот, гундося, допытывал «Косяка давишь? Думаешь оторваться?»
Белобрысая дрянь с глазами цвета грязной водочной бутылки! Он показался Виктору отвратительным. Ударить что есть силы этим расквашенным, синеватым губам? Но ведь подстережет в темноте, всадит нож в спину.
— Вы меня не трогайте, — глухо произнес Шеремет. — У меня своя дорога.
Верхняя губа Валета полезла к носу, открыла острые желтые зубы.
— Может, уже раскололся, мелодии донес? Так мы об тебе выложим.
— Отвали! — стиснув зубы, с угрозой произнес Шеремет и двинулся на Валета.
— Гляди, кирюха, не прошибись, — бесцветным голосом процедил Валет и танцующей походкой направился к базару.
Да, об этом тоже надо рассказать Лешке, но потом. А сейчас главном: как дружил со слесарем Мишей Федорцом и как они, еще задолго до встречи с Лешкой, подвыпили. А когда выходили из ресторана, на Михаила напали двое, и он, Виктор, поспешил на помощь, ударил одного из напавших кирпичом в челюсть. Прибежал милиционер, стал крутить руки. Виктор оттолкнул его. Попал в колонию. Там тогда был Валет…
Озлобленный на весь белый свет, на то, что его, как он считал, ни за что отправили в колонию, Виктор решил бежать. Побег удался… Но и это еще не главное. Он не Шеремет, а Нагибов. Шеремет — это его двоюродный умерший брат. Тоже Виктор. По его свидетельству о рождении Виктор получил паспорт. Он преступник с чужой фамилией…
Лешка перевела дыхание. Она готовилась к худшему, но и это было страшно.
— Что же мне делать? — спросил ее Виктор так, будто именно от ее ответа зависела его жизнь. — Скажи правду, ты меня презираешь?
Как должна она ответить? Как ему помочь?
Она знала: Виктор сейчас совершенно откровенен с ней, ничего не скрывает.
Бежать ему отсюда навсегда? Но разве убежишь от своей совести? Всю жизнь фальшивить, прятаться — разве это жизнь?
А в чем ее, Лешкин, долг? Сказать ему: «Я не могу дружить с тобой»? Но разве он такой неисправимый преступник? Разке не раскаивается сам? Не хочет стать на честный путь? Не видит в ней друга?
У него так тяжело сложилась жизнь… Разве дружба проверяется не в большой беде?
— Я ценю, что ты правду… — сказала она. — И всегда так. Даже если очень трудно… Ладно?
Она еще спрашивает! Да ведь только это и может возвратить ему жизнь! И он сам говорит то, что и должен был сказать, но пытался переложить на нее:
— Я пойду к прокурору… Раз ты мне поверила, нельзя начинать новое с неправды…
У Лешки сжалось сердце. Его посадят в тюрьму… И они надолго, может быть навсегда, расстанутся…
Но Лешка сказала:
— Да, надо все честно… — и всхлипнула.
ХОЗЯЙКА ЛАБОРАТОРИИ«Нет, дождь — это не только грязь, — думает Валентина Ивановна, шагая утром степной дорогой к комбинату, — и, может быть, не столько грязь, а и преддверие радуги, и плащ на двоих, и воспоминания юности…»
Беседка на взгорье. Моросит… Она ждет своего Васю. Наверно, после этого полюбила на всю жизнь мелкий дождь и ожидание счастья, несмотря ни на что?
Валентина Ивановна с удовольствием подставляет лицо дождю, пахнущему близким морем.
За поворотом дороги мысли Валентины Ивановны обратились к ее лаборатории. «Ее» не потому, конечно, что стала начальницей этой лаборатории, а потому, что не представляла себя без нее.
Девчонки ее увлекались химией. Даже щеголяют к месту и не к месту химическими терминами. В столовой, наполняя стакан кефиром, Алла Звонарева шутит:
— Смотрите, чтобы не было перелива.
Мужскую парикмахерскую они иронически назвали цехом омыления и настойчиво отсылают туда Панарина, который, кажется, еще ни разу в жизни не брился, но, пожалуй, ради Аллочки пойдет и на этот шаг…
А что может быть увлекательнее постоянных поисков ответов на сотни «почему»?!
Сколько они помучились, добиваясь таких ответов!
Девушек в лаборатории сорок, половина — вчерашние десятиклассницы, и с ними тоже надо отгадывать: «Почему загрустила? Почему нервничает?» Эта область оказалась тоньше самых нежных приборов. Хорошо, что шамекинская практика помогла разобраться в характерах. И не только тех, кто в лаборатории… Очень хочется быть ближе к ним всем. Вот, например, Вера Аркушина. Относится к ней Вера с трогательной доверчивостью: приходила домой, даже показывала письма какого-то кубанского учителя, познакомила со своей матерью. Что может быть дороже такого доверия? Вера — славный человек, но нуждается в закалке характера. В ней есть и смелость настойчивость, только надо высвободить скрытые силы. Правильно сказал о ней Григорий Захарович: «Помочь проявить душевные запасы». А сегодня прибегала смятенная Юрасова, сбивчиво рассказывала что-то малопонятное о Шеремете, о том, что его надо спасать. История полна недомолвок, но в ней надо разобраться и, может быть, действительно поддержать парня.
