…У заводской проходной выстроили киоск для продажи газет, повесили почтовый ящик, телефон-автомат — и степь сразу стала обжитой.
Валентина Ивановна поднялась на третий этаж и очутилась знакомом мире колб, эксикаторов, сушильных шкафов.
В коридоре, правее стенгазеты, — обувь, сброшенная с ног: босоножки, чеботы, ботики, туфли… Грязные, чистые, модные, безвкусные, со сбитыми каблуками и аккуратные — тоже свидетельства характеров владелиц.
Человеку новому многое в лаборатории может показаться необычным: железные двери, отгораживающие комнату с огнеопасным жидкостями; покрытые черным лаком бутыли, синеватая щелочь в высоких банках с притертыми пробками.
Валентина Ивановна ко всему этому пригляделась, привыкла, как привыкает учитель к классной доске, хирург — к инструментам операционной, но глаз мгновенно отметил ералаш на лабораторном столе Аллы Звонаревой, небрежность в ее одежде.
— Аллочка, — тихо говорит она, — ведь это же платье могло обойтись и без английской булавки. Вы не сердитесь на меня, но химик — образец аккуратности. Правда?
Голос у Валентины Ивановны негромкий, совсем не начальственный. Звонарева краснеет, кажется, с бронзовых волос ее стекает краска на лоб, щеки, шею.
Нет, конечно, она не сердится. Действительно, из этих мелочей тоже складывается химик. А она хочет им быть. Старательность у нее есть, это не отрицает и Валентина Ивановна. Теоретическая подготовка тоже. А неряшливость — да. И руки какие-то деревянные. Валентина Ивановна права: химия — призвание, ее надо чувствовать. У химика должны быть особые руки — чуткие, как у музыканта.
В кабинет Чаругиной вошла пожилая женщина в темном платке, надвинутом на широкие брови. Плачущим голосом запричитала:
— К вам я… Не думала дожить до такого позора на скате лет: семья рушится…
Валентина Ивановна посмотрела с недоумением.
— Мой-то шалопай у вас работает обеспечером, — пояснила женщина, — не впервой забуряется, а сейчас жену с детьми гонит. Одно заладил: «Меня полюбит на десять лет моложе от тебя. И к тому же образованная». Анжелой звать ее…
Женщина ушла, а Валентина Ивановна в перерыв вызвала Анжелу. Та пришла розовая, свежая, с трудом притушила сияние дерзких синих глаз. Из-под халата, делающего ее похожей на медсестру, виднеется серое, в белых лепестках платье, как оперение цесарочки.
Говорили наедине долго. Анжела возмущенно подергивала пышным плечом:
— Он за мной бегает… Письма сует… А мне не нужен и на столько, — она протянула розовый мизинец, показала на его кончик.
— Мама ваша где живет? — неожиданно спрашивает Валентина Ивановна.
— В Воронеже, — удивленно отвечает девушка.
— А что, если завтра я дам вам отпуск, поедете к ней?
Анжела внимательно смотрит на Валентину Ивановну, понимающе усмехается:
— Только спасибо скажу!
С этим девичьим переполохом нужен глаз да глаз. Конечно, отправка Анжелы мало что изменит, но, может быть, охладит пыл «гусара».
ШЕРЕМЕТ У ПРОКУРОРА
Лешку словно окружил тяжелый туман, через который не пробиться. Ей все время казалось — с Виктором уже что-то случилось. То она представляла себе его встречу с бандитами, их расправу над ним, то мысленно видела идущим под конвоем милиционера.
Может быть, все же Виктору лучше куда-нибудь уехать? Ну, а дальше что? Обманывать всех и себя?
Вера сразу заметила: с подругой творится что-то неладное. Догадывалась, что дело, наверно, в появлении этого Шеремета. Девичьи странности — не замечать чудесных парней вокруг и привязаться к такому. Ох, и глупые ж они, сколько раз ученные жизнью и ничему не научившиеся!
— Лё, ты что-то скрываешь? — допытывается Вера.
— Нет, — быстрее, чем надо, отзывается Лешка и отводит взгляд в сторону. — Ну, я пойду…
С кем же еще посоветоваться? Валентине Ивановне она немного рассказала в самых общих чертах, и та обещала помочь. Но Лешка не могла сидеть сложа руки. Надо было что-то предпринимать. Поговорить с мамой? Разохается, всполошится… Скорее с отцом. Девчонки обычно тянутся к матери, а у них в семье наоборот — Севка, как телок, вертится возле мамы, а она ближе к отцу. Конечно, и маму она любит, но с отцом можно лучше обо всем поговорить. Он если сердится — недолго, и в конце концов понимает, когда надо согласиться.
Да, с папой можно посоветоваться.
Но ведь тайна не только ее. А если рассказать отвлеченно, иносказательно, просто как о житейском случае, узнать его мнение?
После обеда Лешка предложила веселым голосом:
— Папунь Павлович, давай пройдемся, погуляем?
Он посмотрел внимательно: не часто в последнее время предлагала ему дочь прогулки. И назвала его так, как называла в детстве, когда хотела заручиться поддержкой. Бывало, придет он с работы — Лешка тут как тут:
— Папунь Павлович, я хорошо себя вела…
Потом начинает дипломатничать. Мать, видно, запретила во двор выходить, так она к нему:
— Можно на пол-полчасика?
…Они идут своим излюбленным маршрутом — степной дорогой к водному каналу.
Хорошо в степи в этот час: спокойно, вольно, иди да иди навстречу вечерней заре, вдыхай запахи осенних трав. На небе — синее озеро в оранжевых берегах; темно-сиреневое море тянется к этому озеру.
Алексей Павлович шагает молодо, распахнув плащ, приподняв не покрытую голову, обычная сутуловатость его почти исчезла.
«Можно ли рассказать ему историю Виктора?» — напряженно думает Лешка, пытливо посматривая на отца.
Начала она издалека. Но получилось совсем не так, как предполагала, — никакой иносказательности не вышло. Свой рассказ о Виктор его беде она неожиданно закончила словами:
— А он мне очень дорог!
Вот тебе на!.. Алексея Павловича будто кто обухом по голове ударил. И опять подумал, как когда-то: растил, растил, гнул спину в бухгалтерии, работал сверхурочно, и кто-то другой, кто ничего этого не делал, сразу стал и дороже и нужнее.
Или это удел всех родителей?
А если «очень дорогой» изломает ей жизнь? Ведь, судя по рассказу, он совсем не то, о чем мечтали они для дочери: ни образования, ни прочного места в жизни. Хотя разве в этом дело? Разве он с Клавой начинал жизнь иначе? Важен человек. Но у этого человека в двадцать один год такой печальный путь за плечами. Страшно за девочку. Кто то пришел и отнимает ее. Сразу! Ничего еще не сделав для нее. И он, отец, беспомощен. Ну, запретит, накричит. Разве это поможет или что-нибудь изменит?
— Ты что же думаешь… выйти за него замуж? — через силу силу спрашивает Алексей Павлович.
Лешка даже приостанавливается, даже начинает немного заикаться от возмущения:
— Ну вот! Какие вы все, родители, поверхностные! Прямо удивительно! Почему обязательно сейчас же и замуж?
«Фу-у!.. Немного отлегло. Но все-таки лучше поглядеть на парня».
— Почему же Виктор не заходит к нам? — как можно спокойнее спрашивает Алексей Павлович.
— Тебя стесняется…
— Неужели я похож на людоеда?
— Немножечко, — с коротким смешком, лукаво улыбаясь, говорит Лешка.
…Виктор уже несколько раз проходит мимо черной вывески с беспощадной надписью «Прокурор». Представил себе: вот он входит, рассказывает, и тут же его берут под стражу, отправляют в тюрьму. Он ясно видит мрачные стены этой тюрьмы, ее решетки и камеры. Вот тебе и новая жизнь и Лешка! Конец всему!
Но порог с этой черной безжалостной вывеской надо переступить. Надо! Так он обещал Лешке.
Виктор поднимается по ступенькам и открывает дверь.
Полутемный коридор. Еще одна дверь. За столом молодой, с гладко зачесанными волосами, кареглазый человек.
— Вы ко мне? — спрашивает он, внимательно разглядывая Виктора.
— Я… рассказать… — с трудом разжимает губы Виктор и садится на предложенное место.
…После того как человек в воображении переживает опасность во всех ее подробностях, сама она, придя, не кажется такой грозной.
Выйдя от прокурора, Виктор почувствовал некоторое облегчение, но полная освобожденность не пришла — сердце продолжало тревожно ныть. Что ждет его? Можно временно снять боль раны, но что сделаешь, если заноза сидит в самой совести? Непростительные поступки, неверно прожитые годы…
Прокурор сказал:
— Мы вас известим о решении…
Беда страшна и своей медлительностью, обыденностью. Ему бы хотелось, чтобы все решилось сейчас же — так или иначе, но сейчас же. Чтобы не было мучительного ожидания, бесконечных дней, пропитанных тревогой. Все вокруг было таким же, как и час назад: обидно обыкновенным. Играли тряпичным мячом в футбол мальчишки, передавали музыку по радио, торговал газетами киоск.
И никто не знал, что решается его судьба. Никто не знал, как она решится. Ну что ж, он будет ждать. А сейчас пойдет к Лешке.
КОНЕЦ БАНДЫ ВАЛЕТАС некоторых пор в Пятиморске стало неспокойно: начались грабежи, дикие, бессмысленные расправы. Кто-то, обернув рукоятку ножа платком, всаживал его в спину парня, возвращающегося со свидания, кто-то, напав на идущую из вечерней школы девушку, одной рукой зажимал ей рот и глаза, а другой срывал часы.
