И никто не знал, что решается его судьба. Никто не знал, как она решится. Ну что ж, он будет ждать. А сейчас пойдет к Лешке.
КОНЕЦ БАНДЫ ВАЛЕТАС некоторых пор в Пятиморске стало неспокойно: начались грабежи, дикие, бессмысленные расправы. Кто-то, обернув рукоятку ножа платком, всаживал его в спину парня, возвращающегося со свидания, кто-то, напав на идущую из вечерней школы девушку, одной рукой зажимал ей рот и глаза, а другой срывал часы.
Тогда рабочие комбината создали народную дружину для охраны порядка в городе. Записались в нее и Лобунец с Панариным. Лешка тоже собралась поступить в дружину, да мать подняла такой шум, что она пообещала «повременить и остаться в резерве».
В тот час, когда Виктор ходил к прокурору, Потап и Стась готовились к вечернему дежурству в штабе дружины. Панарин чистил у веранды костюм, а Лобунец, наведя блеск на ботинки, развлекался во дворе с добродушным Флаксом. Пес явно не лишен был юмора. По утрам он лапой стучал в дверь к Потапу и Стасу, требуя свой паек, а получив, не всегда довольствовался им и снова стучал. Он был любимцем обитателей общежития: его все кормили, ему устроили конуру в чулане за кухней, ему не удивлялись, даже если он появлялся в цехе именно в час выдачи молока рабочим.
Сейчас Флакс хитро поглядел на Потапа и, словно спросив: «Позабавить?»— схватил в зубы стоящий у двери ботинок Панарина. Сделал «вольт налево» и, осторожно положив ботинок на место, снова посмотрел на хозяина: «Повеселил? То-то же».
Флакс отправился с Потапом и Панариным к штабу, разлегся у порога, терпеливо ожидая их.
В длинной, с голыми стенами комнате штаба стоял сейф, чей-то велосипед, грубо сколоченные скамьи да телефон на столе. Начальник штаба, загорелый, коротко подстриженный парень, записывает в журнал участки патрулирования: порт, клуб, ресторан; назначает, кто куда пойдет, выдает красные повязки на руку.
— Сегодня получка, учтите, — заметил он мимоходом.
К девяти вечера группа Лобунца привела дебошира из автобуса.
— Оскорблял пассажиров, — кратко доложил Потап. — При за держании пытался бежать.
Приведенный, пьяненько щуря глаза, шмыгал носом и бормотал:
— Товарищи дружинники, только на производство не звоните. Ну накажите сами, ежели что… По морде дайте, ежели что…
Около одиннадцати надрывно зазвонил телефон. Начальник штаба поднял трубку. Взволнованный, прерывистый голос о чем-то спросил. «Скорей!.. Скорей!..» — расслышал Потап.
— Хорошо. Сейчас пришлем, — сказал начальник штаба и обратился к Лобунцу:
— На Фестивальной, тринадцать, во вторую квартиру ломятся хулиганы. Возьмите человека четыре — мигом туда.
Как позже выяснилось, в этот час Валет, Хорек и кто-то еще третий вышли на ночной промысел. На Фестивальной они остановили Надю Свирь, идущую к Вере. Хорек, узнав Надю, постарался держаться у нее за спиной. Валет ударил Надю кулаком в лицо. Третий, прошипев: «Снимай котлы!» — начал сдирать часы.
Высокая, сильная Надя, расшвыряв не ожидавшую такого сопротивления мелкоту, вбежала в чужой подъезд, заскочила в чью-то квартиру. В ней жила работница почтамта. Она и позвонила в штаб. Когда дружинники подоспели к Фестивальной, бандиты, матерясь, выходили из подъезда дома номер тринадцать. Они только для устрашения побарабанили в дверь, за которой скрылась ускользнувшая жертва, и, понимая, что шумом могут привлечь к себе внимание, решили уйти.
— Стой! — издали закричал Лобунец.
Флакс из любопытства бросился вперед и, захрипев, с перерезанным горлом забился на земле.
Бандиты кинулись врассыпную. Валет, пытаясь проскочить мимо Панарина, хотел полоснуть его ножом по шее, но только оцарапал. Лобунец сбил с ног Валета; придавив его к земле, вырвал нож.
Валету скрутили руки назад. Он извивался, норовил укусить, падал на землю, отбивался ногами, наконец обессилел, и его поволокли в штаб. Здесь же Панарину сделали перевязку, и он с гадливым любопытством начал рассматривать бандита.
Тот сидел спиной к нему. Станиславу видны были только хищно прижатые к буграстой остриженной голове хрящеватые уши, словно вывалянные в серой муке. Панарин почему-то вспомнил: вчера шел он плотиной и заметил, что ее кое-где пробил осот. Он взламывал асфальт, продирался сквозь него, портил труд людей.
Валет, будто почувствовав взгляд Панарина, повернулся к нему лицом. В мутных глазах вскипела злоба, расквашенный рот скривился. Нет, таким пощады быть не может…
ИМЕНЕМ КОЛЛЕКТИВА
Необычайное это время на стройке — предпусковое. Вдруг «вылазят» какие-то, вроде бы пустяковые, но, оказывается, немаловажные недоделки; ставят под угрозу пуск технологической цепочки тряпка или чобик, забытые нерадивыми где-то в тысячеметровой трубе, и эту злосчастную тряпку или чобик надо во что бы то ни стало разыскать. Потом, также вдруг, прорывает прокладку на флянцах, отказывает держать клапан…
Все ходят озабоченные, настороженно-собранные, как люди, продвигающиеся извилистой дорогой, где все будто и знакомо, но и полно неожиданностей, которые надо предугадать.
В эти дни нельзя удивляться очень короткому, как на фронте перед боем, ночному заседанию партийного бюро или тому, что в кинозале во время сеанса раздается властное: «Лобунец, на выход!» — и встревоженный Потап, отдавливая ноги соседям, пробирается к выходу.
Или в квартире Альзина трещит ночью телефон, и глухой, осипший от волнений и бессонницы голос спрашивает:
— Григорий Захарович, что будем делать? Насос отказал!
Неповторимое, тяжелое и радостное предпусковое время!
…У проходной комбината вывесили объявление:
«Сегодня, в 6 часов вечера, в красном уголке слушается уголовное дело слесаря Виктора Нагибова (Шеремета). Приглашаются все желающие рабочие химкомбината и его строители».
Красный уголок — длинная, еще не оштукатуренная комната переполнен. Рабочие стоят в проходах, сидят на подоконниках.
За столом появился невысокий молодой человек в форме прокурора. Гладкие волосы его блестят, карие глаза смотрят пытливо.
Лешка вся напряглась: вот кто решит судьбу Виктора! Добрый он или злой? Справедливый или нет? Если бы знал он, сколько писем писала она ему ночами и уничтожала! А последнее все-таки решилась послать.
«Я понимаю, — писала она прокурору, — никому нельзя переступать закон. Но Виктора искалечила, озлобила ложь самого близкого человека — матери. Он же хочет начать новую жизнь с правды. Поверьте мне, если можете, что Виктор — хороший человек.
Кто я, что Вы должны мне верить? Какое право имею писать Вам? Я — его Друг. Он мне первой открылся во всем, мы вместо решили, что он должен прийти к Вам, потому что нельзя прятаться от людей.
Скажу правду: мне страшно за него. Если ему не поверят, он будет потерян для людей. А я чувствую всем сердцем, что Виктор еще может быть им полезен. Вы не подумайте, что я его оправдываю, нет, но я ему поверила. Поверьте и Вы».
— Товарищи рабочие! — поднялся прокурор. — Нами изучено дело Виктора Нагибова — вашего товарища по работе, и мы хотели бы посоветоваться с вами.
По залу прокатился шум: «Почему Нагибов? Что он натворил?»
Прокурор, не торопясь, обстоятельно рассказал о драме в семье Нагибовых, об участии Виктора в драке, его побеге из колонии, перемене фамилии, явке с повинной.
Напряжение тишины нарастало.
— И вот теперь, товарищи, мы хотели бы узнать ваше мнение: следует ли Виктора Нагибова судить по законам уголовного кодекса, изолировать от общества, или вы найдете нужным и для себя возможным взять его на ответственные поруки? На очень ответственные…
В зале стоит все та же тишина. В открытое окно врываются дальний голос теплохода, двойные удары по рельсу, похожие на вскрики.
У Лешки горит лицо, взмокли ладони. Валентина Ивановна, успокаивая, кладет руку на ее колено.
Первым просит слова сварщик Зубавин. Выходит к столу, приподнимает лицо со впалыми щеками:
— Я за строгость… Бандитам, хулиганам, как этот, — он кивает в сторону Виктора, — скидок не делать! Тогда и другим неповадно будет. Давайте мы, как рабочий класс, вынесем решение: просить горсовет выслать Нагибова, или Шеремета, — неизвестно, как назвать его, — в дальний район страны.
Прокурор смотрит в зал: «Кто из девушек, сидящих здесь, писал письмо? Не эта ли маленькая, у которой лицо то бледнеет, то покрывается краской? А рядом с ней парнишка с перевязанной шеей — кажется, Панарин, его Валет „поцарапал“. А вон инженер Чаругина… Она приходила к нам от партийного бюро».
Выступающие беспощадно припоминают Виктору бегство со стройки, дружбу с Валетом.
Неожиданно для многих слово берет Потап Лобунец. Протиснувшись из дальнего угла к столу, он мнет в руках фуражку, ерошит волосы.
— Я не оратор, — начинает он.
