— Шекспир, «Гамлет». Акт третий, сцена первая.
— Правильно поставлен вопрос! Жаль, что мне завтра на расстрел, а то бы разучили мы эту пьеску…
Наступила ночь. Узники сбились в кучку под стеною, в том месте, где пол вздулся горбом и оставался сухим островком. Они улеглись тесно один подле другого, телами согревая друг друга. Нюсю закутали в матросский бушлат, ссадины перевязали рубашкой помрежа.
Но сон не приходил к измученным, встревоженным людям, не уверенным, что увидят завтра восход солнца.
А впрочем, еще до рассвета, чуть только зарделся небосклон, тяжелое лихорадочное забытье узников неожиданно прервали громкие звуки.
Это внезапно зарокотали пулеметы.
Вначале где-то вдалеке застрекотал один пулемет и тут же смолк, но вскоре неожиданно зататакали уже несколько и совсем близко, и сразу же частый пулеметный грохот залил все вокруг. Вслед за тем загремела и нестройная стрельба из винтовок.
Арестованные вскочили и бросились к амбразурам. Они уже слышали доносившийся с улицы конский топот, бежали какие-то люди, громко перекликаясь, кто-то приказывал, кто-то звал, кто-то проклинал.
Амбразуры были высоко, под самыми сводами, и пока, прижавшись один к другому, люди строили пирамиду, чтобы кто-нибудь, взобравшись на плечи товарищей, поглядел, что делается вокруг, — уже было ясно, что бой вспыхнул в самом городке, на его улицах, потому что уже слышались взрывы ручных гранат, а сквозь визгливое стрекотание польских пулеметов «шоша» прорывался густой бас наших «максимок». Красные шли в наступление — это было несомненно. Неужели?
Но люди не позволяли себе обольщаться надеждами. Каждую минуту в подвал могли ворваться озверелые тюремщики и одной гранатой покончить разом со всеми.
На плечи, на верх пирамиды, взобралась Нюся — она была легче всех, и, как только она добралась до амбразуры, ее звонкий шепот сразу оповестил всех:
— Наши! Наши! Я вижу их!
Десятки вопросов полетели к ней: где, откуда, что видно?
Нюся наскоро, волнуясь и глотая слова, сообщала. Она видела, как белополяки кучами отходили назад, на ту сторону площади. С противоположной стороны, из-под обрыва, по одному выбегали красноармейцы и, припадая к земле, стреляли из винтовок. Вот выкатили «максим», и он застрекотал из-за колодца. А вот красноармейцы вскочили и, петляя, побежали через площадь. Ах, они обходят синагогу! Господи, неужели пройдут стороной и тут останутся белополяки… В эту минуту сразу за углом синагоги разорвалась граната и клубы рыжего дыма заволокли амбразуру. Значит, красные бойцы заходили и с другой стороны.
— Ура! — радостно вырвалось из грудей узников навстречу космам дыма, завихрившимся в амбразуре.
— И дым отечества нам сладок и приятен! — продекламировал Богодух.
Но радость была преждевременна. Неожиданно из-за костела, высившегося на той стороне площади, напротив синагоги, появилась густая шеренга в голубых мундирах. Жолнеры опомнились и оказали сопротивление. В ту же минуту из перекрестных улиц забили «шоши». Красноармейцы попадали на землю. Град пулеметных пуль лег перед ними, поднимая пыль на площади. Красноармейцы быстро поползли назад. Нюсино сердце сжалось. Неужели назад? Неужели так и отступят? Она видела уже красноармейцев совсем близко, она различала даже пятки босых ног, она распознавала детали одежды, ей казалось, что она узнает даже знакомые лица. Да, да красноармейская цепь откатывалась назад! Белопольские цепи поднимались, офицеры кричали, поднимая жолнеров в атаку.
Но в ту секунду, когда польская цепь уже поднялась, вдруг из-за колодца, пригибаясь, выскочил высокий парень в красных галифе и синем доломане. Это был Довгорук третий! Он выпрямился и взмахнул саблей.
— Вперед! — крикнул он. — Хлопцы, вперед! За коммунизм! Бей их и в хвост и в гриву! — И он бросился вперед крича: — Кары ляхам, кары!
И тогда Нюся не выдержала. Она сорвала платок с головы, просунула руку в амбразурку и запела что было силы:
Од села до села танцi та музики…
Тоненький и звонкий девичий голосок вырвался из тесной амбразуры, каменные стены древней синагоги отразили его, бросили через площадь к стенам костела, и веселая песня зазвенела на площади. Красноармейская цепь приостановилась, люди поднимали головы от земли, удивленно прислушивались, вскакивали, подхватывали песню. Бойцы повернулись лицом к польской цепи и с винтовками наперевес бросились навстречу белопольской контратаке. Они кричали, они пели:
Hi корови, нi вола, зосталася хата!..
И вот цепь уже снова была на площади, вот она вышла вровень с синагогой, вот бойцы уже пробежали мимо амбразурки, и впереди развевался на ветру синий доломан Довгорука. Нюсино пение звенело уже вдогонку:
Ох вi, дiтки моï, моï голуб’ята,
Не журiться, подивiться, як танцює мати…
Тяжелые удары посыпались в окованную дверь подвала. Еще несколько ударов — и дверь упала, а на пороге уже стоял какой-то казачина, размахивая гранатой, проклиная весь свет и призывая кару на голову панов.
Еще через минуту узники были на площади. Красноармейцы-актеры в синих французских мундирах сразу же бросались к раненым, хватали их винтовки и бежали за цепью. Польская цепь остановилась, потом повернула назад и побежала. Жолнеры бросали винтовки, разбегались кто куда. Довгорук приостановился, выхватил гранату и широко размахнулся. Граната, описав крутую дугу, шлепнулась в гущу бегущих. Вся польская цепь теперь удирала что было духу.
Но Довгорук дальше не побежал. Красноармейская цепь уже опередила его. Довгорук стоял какое-то мгновение, потом взмахнул руками, зашатался и упал навзничь.
Помреж и Нюся были уже около него. Помреж подхватил саблю и револьвер Довгорука и понесся вдогонку цепи. Нюся упала рядом и попробовала поднять командира. Кровь заливала Довгоруку лицо, в груди у него хрипело. Он был ранен в голову и грудь.
— Довгорук, Довгорук! — звала Нюся. — Милый Довгорук третий, что с вами? Очнитесь!
Довгорук пошевелил рукою и застонал.
Смертельная бледность покрывала его лицо и распространялась так быстро, что Нюся в ужасе закричала.
— Одарка… — простонал Довгорук. — Умираю…
— Довгорук! — закричала Нюся. — Не умирайте! Это я, Нюся, актриса!
— Одарка… — снова простонал Довгорук. — Умираю я…
— Нет, нет! — Нюсины пальцы быстро рвали одежду на Довгоруке. — Вы не умрете! Это ничего. Я сейчас. — Она отстегнула от пояса Довгорука индивидуальный пакет.
— Умираю, Одарка! — еле слышно прохрипел Довгорук и вдруг задвигался, забеспокоился. Это была агония. Предсмертная агония, исказившая его восковое лицо.
— Одарка, Одарка!.. — звал умирающий свою невесту.
Нюся в ужасе оглянулась вокруг. Площадь была пуста. Выстрелы, крики, шум боя уже слышались далеко, из второй улицы; от синагоги, тяжело ковылял Князьковский, — пуля попала и в него.
— Одарка… — еще шептал Довгорук.
Тогда — Нюся прижала голову бойца к груди и закачала его, как ребенка.
— Это я, Денис, я… твоя Одарка, твоя Одарка. Это я.
Умирающий услышал голос, но сознание еще не покинуло его. Одарки здесь не могло быть. Конвульсия пробежала по его лицу.
— Я, я… — прижимала Нюся его к себе, — твоя Одарка. Мой милый! Денис… Мой… — И вдруг запела:
Через рiченьку, через биструю…
Тело Довгорука вздрогнуло, он даже приподнялся.
— Одарка! — почти вскрикнул он, и глаза его на мгновение раскрылись широко.
Подай рученьку, подай другую…
Лицо умирающего прояснилось, улыбка легла на его уста. Он вздохнул глубоко, без хрипа в груди, поднял голову и опрокинулся навзничь.
Он умер легко, на руках своей любимой.
Нюся упала на грудь убитого и зарыдала.
Князьковский тяжело опустился рядом и положил руку Нюсе на плечо:
— Правильно обрядила хлопца в далекую дорогу…
Нюся вскочила, глаза ее горели.
— Кары! — крикнула она. Быстро она отстегнула гранату от пояса Довгорука. — Кары! — И уже сделала шаг туда, чтобы скорее догнать цепь.
Но сильная рука Князьковского удержала ее.
— Стой! — сказал он. — Слушать мою команду! — Нюся рванулась, пытаясь вырваться. — Там есть кому воевать, а у тебя вечером спектакль. Убьют, кто тогда будет сегодня играть для бойцов?
А впрочем, спектакль состоялся не вечером, а сразу же после обеда, как только полк укрепился на новом рубеже. Спектакль давали прямо на паперти перед костелом. Давали премьеру «Мститель» Львова.
Я встретил Князьковского на другой день утром.
Наш театр тоже выехал вслед за продвижением наших частей, за отступающим польским фронтом. На одной из приграничных станций мы увидели на перроне в куче красноармейцев живописную группу в синих французских мундирах из мешковины. Среди них выделялся матрос на деревяшке, без руки. Это был наш старый знакомый Князьковский.
