Здорово она набегалась за день, устала.
Она ложится в постель, засыпает.
Сон у нее крепкий. Ночью она никогда не просыпается. Но она часто видит странные и беспокойные сны...
Вот сервиз стоит на столе, за которым сидят знакомые, гости.
Она разливает чай. Всё просто, обычно. Но вдруг она замечает, что среди гостей много незнакомых людей. Она всматривается в мужчину, сидящего против нее. Лицо его неясно, будто в тени. Знакома она с ним или нет? Мужчина смеется, берет руками край скатерти, тянет к себе. Что он делает, сумасшедший! Сервиз ползет к нему вместе со скатертью. Мужчина делает сильный рывок, всё летит на пол с веселым и страшным звоном, рассыпается вдребезги...
Она просыпается.
«Не к добру это», — ее первая мысль в полусне.
Это звонит приятель Петра.
— Жена еще спит. Подожди здесь, в передней, — говорит ему Петр.
Он ищет деньги в шкафу (насколько он помнит, Люся их положила туда), в письменном столе, в Люсиной сумочке. Но денег нет. Тогда Петр на цыпочках подходит к Люсе, трогает ее за плечо.
— Где деньги, Люсенька? — спрашивает он шепотом.
Черные волосы выползают из-под одеяла:
— Какие деньги? — не разбирает Люся спросонья.
Петр поясняет ей.
— Но я купила сервиз! — говорит она удивленно и указывает взглядом на горку. — Посмотри!
Петр открывает стеклянную дверь горки, приподнимает салфетку. Женские чуть волоокие глаза с холодным удивлением смотрят на Петра из медальона. Алые женские рты насмешливо улыбаются. Петр выпускает салфетку из рук.
— Мы ведь пообещали товарищу, — смущенно бормочет Петр.
— А кто виноват, если он целый год не приходил?
— Не год, Люся, а всего лишь два дня, — поправил Петр.
— Ну, теперь уже поздно спорить, — говорит Люся. — Извинись — и всё. Что ж еще можно сделать? — Она поворачивается к стене.
Несколько секунд Петр стоит подле кровати. И вдруг он чувствует, что щеки его начинают гореть. Дьявол, как неловко всё получилось! Петр выходит в переднюю и, путаясь, объясняет приятелю происшедшее недоразумение,
Петр рад, что лампочка в передней тусклая и не видно, как горят его щеки. Приятелю становится жалко Петра.
— Ерунда! — утешает приятель. — Достану в другом месте. Ты чего нос повесил, балда? — Он протягивает руку Петру. — Ну, мне надо бежать. До свиданья!
Петр чувствует себя провинившимся школьником.
Вечером, придя с работы, Петр чрезмерно внимательно читает газету.
— Ты, кажется, недоволен сервизом? — спрашивает Люся, поглядывая на него исподлобья.
— Не сервизом, — говорит Петр, не отрывая глаз от газеты, — а тем, что мы подвели товарища.
— Надо было являться вовремя. Барин какой! — Люсю начинает раздражать этот неизвестный товарищ. Товарищи уже не впервые становятся между ней и Петром. Она обычно сдерживает себя, но всему есть предел. Люся хочет подать Петру чай, но руки ее не двигаются.
— Любой товарищ тебе, по-видимому, дороже меня, — говорит она обиженным тоном.
— Не любой, — говорит Петр, — а мой старый товарищ, с которым мы вместе служили в армии.
— Что-то я не часто видела его у тебя. Но когда нужны деньги — он здесь с утра, пожалуйста.
— Люся! — укоризненно говорит Петр.
— Я знаю, что меня зовут Люся, — говорит она упрямо.
— Но пойми, Люся, у него и без нас хватает работы...
— Я тоже работаю, — раздраженно прерывает она Петра.
Как он смеет говорить, что она не работает? — возмущена Люся, хотя Петр вовсе и не говорил этого. Она чувствует, что заплачет. Так вот какова благодарность за то приятное, что она хотела доставить ему. Она встает из-за стола, идет к дивану.
— Какое свинство, какое свинство... — шепчет она, поднося платочек к глазам. Сквозь слёзы она всё же видит, что Петр продолжает сидеть за столом. Она всхлипывает. По спина Петра неколебима. Очевидно, он снова уткнулся в газету. Тогда Люся начинает плакать навзрыд.
Да, она теперь окончательно убедилась, что сны не обманывают ее: разбитая посуда — недобрый сон.
Первые слёзы — что капли осеннего дождя: стоит им появиться — вслед за ними хлынут потоки. А поводы? Ну, поводов всегда найдется достаточно: остывший обед, «на который потрачено так много сил»; пересохшие котлеты; невозможность приобрести необходимую в хозяйстве вещь; «вечное торчание мужа на работе». Разве мало есть поводов, чтобы слезам — как это им надлежит — струиться из глаз?
— Люся, — говорит Петр, когда стрелка барометра стоит на «ясно», — ты еще так молода, хватит возиться с хозяйством, расстраиваться по пустякам. Надо найти какую-нибудь настоящую работу.
— У меня нет специальности, — говорит Люся. — В доме я сэкономлю больше, чем заработаю на службе.
— Не в этом дело, Люся, — мягко возражает Петр. — Дело в том...
Но тут Люся всегда начинает горячиться: поразительный народ эти мужчины! Не понимают самой простой вещи: домашняя работа незаметна, неблагодарна. Хотела б она посмотреть, какую бы песенку запел он, если б она забросила дом, бегала по гостям, вечеринкам, а то делала бы еще что-нибудь похуже, как некоторые другие.
А когда жена работает по хозяйству как вол, этого мужчины в наше время не ценят. Жена, видите ли, должна еще ходить на службу. Спасибо большое!
— Очень много женщин не служат, — говорит Люся, — и ничего, живут. И мужья не пилят их. А ты привык жить так, как во время гражданской войны. Забываешь — теперь не те времена. Даже правительство считается с категорией «домашняя хозяйка». Это вовсе не паразиты, как ты думаешь. Да, да, думаешь, — я это знаю великолепно! У тебя какой-то левый загиб. Надо ценить тяжелый труд домохозяйки и не быть таким эгоистом.
— Эгоистом? — удивляется Петр.
— Да, да, эгоистом! — упрямо повторяет она.
Оказывается, он эгоист. Странно! В армии его считали хорошим товарищем, «Логинов — свой», — всегда говорили о нем. Это Петр знал твердо. Никто не посмел бы назвать его эгоистом. Никто. Никогда. А вот теперь, оказывается, он эгоист.
Но, быть может, одно — армия, где, выполняя общее дело, приказывая и подчиняясь, всегда на виду, не так-то просто быть эгоистом; и совсем иное — семья, где ты предоставлен самому себе и все твои дурные инстинкты выпирают наружу. Быть может, он и вправду эгоист, напрасно мучающий Люсю?
Прекрасные гости, о каких мечтала Люся,
