не торопясь набил и закурил трубку, потом, для пущей важности еще немного помолчав, примирительно вымолвил:
— Быть по сему! Но, чур, помни, ежели что опять натворишь, в шею выгоню, и уж ничто не поможет. Уразумел?
— Сергей Тихонович, да я… да чтобы… — но что он, механик так и не сказал.
Тут Седобородова стали благодарить все присутствующие, радуясь благополучному исходу. Не меньше их радовался и технорук: у него отлегло от сердца.
33
Николай Уральцев сел на пень и закурил.
Сучкорубы догружали прицеп.
«Как на пожар торопятся!» — подумал Николай и усмехнулся.
— Эй, работяги, перекурите! — крикнул он, но на него не обратили внимания.
Подошел Верхутин.
— Отдыхаешь, Коля?
— Маленько. По правде сказать, устал.
— Еще бы, один всегда устанешь! И с корня свали лесину и сучки обруби да стащи в кучу, и раскряжуй…
Николай поморщился.
Когда лесоучасток перешел на сквозной метод, он попросил, чтобы ему с помощником разрешили работать самостоятельно. Павел отказал, объяснив все выгоды и преимущества нового метода как для леспромхоза, так и для лесоруба, и направил его к Верхутину.
— Ты с ним сработаешься, Николай, — сказал Павел, — люди там хорошие.
«Ишь, чего захотели, — с обидой думал Николай, — чтобы на моем горбу другие выезжали. Не быть по-вашему!»
В звено Уральцев все-таки пошел, но в первый же день работы заявил Верхутину:
— Ты, Гриша, разреши мне отдельно пилить. Я привык один.
Верхутин попробовал уговорить Николая, а потом решил:
«Пускай поработает один, сам убедится, что это тяжелее и хуже».
Николая же работа вполне устраивала. Вся кубатура, что заготовлялась им за день записывалась в рабочем листке против его фамилии, хотя сучки за него подчас обрубали и убирали члены звена.
Как-то Таня во время погрузки прицепа окликнула Уральцева.
— Николка! Помоги нам кряж вкатить, больно тяжел, больше кубометра будет!
Николай как раз собирался валить с корня толстую лиственницу.
— Некогда, Таня, — ответил он, — сегодня лес хороший, хочу больше напилить.
Девушка проглотила обиду. Кряж кое-как вкатили с помощницей и сучкорубами, но вечером она пожаловалась звеньевому:
— Как хочешь, Гриша, а я больше его лес грузить не буду! Кубатуру всю ему записываешь, пускай сам и грузит. Нашел, тоже, теплое местечко. Обруби сучки за него, убери их, да кряжи погрузи. А он и в ус не дует, о себе лишь думает.
— Танюша, пойми, он привык работать один, в неделю ничего ему не докажешь, надо постепенно…
— Как знаешь, Гриша, — перебила Татьяна, — ты звеньевой, я тебе не указка. Только не буду я за него грузить, когда он помочь не хочет, и все тут!
«Что ж, Таня права, — подумал Верхутин, — надо с Николаем поговорить».
И вот Григорий сидит с Уральцевым.
— Нехорошо получается, Коля. Оторвался ты от звена, даже помочь ребятам не хочешь. Мы за тебя многое делаем, и ты не должен считаться.
— А я и не считаюсь, — не понял Николай звеньевого. — Разве я плохо работаю?
— Никто тебя в этом не обвиняет. Но почему ты не хочешь работать вместе с нами? Боишься мало заработать?.. Ты говоришь — не считаешься, а сам отказался помочь Тане вкатить на прицеп твой же кряж!
Николай покраснел и опустил голову.
— Было время, Коля, — продолжал Верхутин, — когда нас устраивали отдельные рекорды отдельных людей. Теперь время другое…
— Разные люди, все одинаково не смогут работать, — возразил Николай, свертывая вторую цигарку. — Увижу, тогда поверю и сам приду… Закури.
— Спасибо, в перерыв покурю, а сейчас — работа идет.
— Работа не волк, в лес не убежит, — пробовал пошутить Николай, но Григорий так посмотрел на него, что Уральцев осекся и, подымаясь, потянулся к электропиле.
34
Николай вышел из дома и осмотрелся. По тротуарам гуляли лесорубы с девушками, около клуба собралась в ожидании киносеанса толпа, и время от времени легкие порывы ветра доносили приглушенный хохот.
Николай направился туда.
В центре толпы в дорогом, но поношенном костюме стоял Константин Веселов — низенький, широкоплечий толстяк. Когда он смеется, его добродушное лицо, румяное, со множеством веснушек, становится розовым, и тогда он еще больше походит на колобок.
Издали, заметив Николая, Костя вдруг перестал смеяться и с самым серьезным видом заговорил:
— Все это, хлопцы, пустяки по сравнению с тем, как давал «рекорды» Уральцев. Работали мы как-то рядом. По два-три человека, словом, кому как вздумается. И Николай работал с напарником. Мы изо всей силушки тянем, а они с перекуром через час, а перекур-то полчаса. Мы до обеда-то кубика по три поставим, а они — не разберешь, потому как не укладывают в поленницы. А как перерыв и все уйдут на обед, они и начинают «рекорды» ставить. Валят лес на поленницы, уже принятые приемщиком: дрова разлетаются в разные стороны, а им того и надо. Свои соберут, как разделают хлысты, и в поленницы сложат, да туда же и те, что не отмечены контролером, потому что не отметишь же все! Придешь с перерыва, а у них уже пять-шесть кубиков стоит!
— Костя, а, помнится, что это ты с напарником так делал, когда в лесорубы пришел, — заметил кто-то из товарищей.
— На вот те, тоже скажет! — обиженно протянул Веселов. — Да я до этого и не додумался бы! Вот — спроси Николая, подтвердит.
— А я не знаю о чем речь, — ответил Уральцев не слышавший начала рассказа.
— Ну, вот, — развел руками Веселов и, увидев выходящих с первого сеанса лесорубов, заторопился. — Кто куда, а я в клуб. Ты идешь?
