Есть над чем голову поломать, Игнат Матвеич, есть. Действительно, в прошлые времена у нас в цехе проводить рабочее собрание без разрешения начальства не полагалось. Так и говорили: «санкцию надо». Иному чудаку и «санкции» было мало: подай доклад в письменном виде и чтобы все речуги были написаны на бумажке... Н-да! Но как же быть с собранием? Плюнуть на все и уйти домой? Худо! Наговорят черт-те что. Лучше присутствовать, в случае чего можно и отпор организовать. При мне особенно не разговорятся — мастер, прижать в любое время могу.
Рассудил, что надо позондировать почву, и отправился я к начальнику цеха, Александру Иванычу. Хорошо ко мне относится — свой брат, практик, как и я, грешный. Захожу к нему в кабинет, а мой Александр Иваныч всей пятерней затылок скребет: «Втравил ты меня в дело, Матвеич, черт бы тебя побрал!» Оказывается, уже звонили к нему из парткома и предложили побывать на собрании в моем пролете.
«Что у тебя там?» — спрашивает. «Ничего особенного. Девчонок какая-то муха укусила, затеяли собрание...» Вспылил Александр Иваныч: «Ты мне голову не морочь! Сам парткому сказал, что у тебя острые отношения с девчатами... Грубишь?» — «Александр Иваныч, сами понимаете— производство. Бывает, что и слетит черное слово». — «Сынки и пасынки есть?» — «Какие же сынки, когда у меня одни девчонки, семнадцать голов...» Шутить, значит, пробую — авось, начальник на, шутку клюнет. Не клюнул, еще больше обозлился. Орет: «Дурачка из себя не строй! Отлично понимаешь, о чем спрашиваю. Есть любимчики или нет?» Отвечаю начистоту: «Бывает, кое-кого и поманежу на невыгодной работе. Надо же как-то воздействовать на людей. Политика, так сказать...» — «Сгнила твоя политика! Жди, приду на собрание!»
...Люська Каштанова — старостой она у них в классе, что ли, была — проводить собрания оказалась привычная. Постукала карандашиком по моему столу — я в сторонке сижу, как же, подсудимый! — и говорит: «Мы созвали собрание, девочки, чтобы обсудить поведение нашего мастера Игната Матвеича. Мы уважаем вас, Игнат Матвеич...»
«Оно и видно», — ворчу я с досадой. Люська поглядела на меня и глазом не моргнула. «Вы не дослушали мою мысль, Игнат Матвеич. Мы уважаем вас как большого практика, как пожилого человека, как одного из основателей нашего завода...»
Мне даже приятно стало: ведь я и в самом деле как бы основатель завода. Мы в военные годы привезли его с запада сюда на восток. Ох, и помучились, пока поставили его мало-мальски на ноги. Правда, забылось все, потускнело. И откуда только девчонки вызнали? В отдел кадров бегали, что ли?
Подлила мне Люська меду в душу и тут же деготь-ком помазала. «Уважаем мы Игната Матвеича как мастера, а хотелось бы уважать и как хорошего человека. Снимите с него должность — и окажется перед вами зряшный и вздорный человек, несправедливый, грубый, невежда. Как такого уважать?»
Вскипел я. Однако держусь: начальник цеха рядом сидит. Только всего и сказал: «Нечего зря трепаться, попробуй доказать!»
Лучше бы и не говорил! Доказала Люська в лучшем виде. Вытащила бумажку и точненько по числам рассказала, где, когда и как я нагрешил. Даже то записано, что однажды от меня в рабочее время вином пахло. Действительно был я вечером на именинах, а утром малость опохмелился. Выходит, смотрели они на меня во все глаза и каждому моему шагу оценку делали по своему девичьему разумению.
Едва выложила свои мысли Люська, как пошли разные фантазии со стороны других девчат. Дескать, у него своя дочь есть. Неужели он позволил бы себе так с нею обращаться? Пусть он только представит себе, что его дочь попала под начало грубого бесцеремонного человека и тот ругает ее походя... Разве хорошо?
Хорошо ли, плохо ли, только не могу я этого себе представить, никак не могу. Моя Валентина нигде не работает, внука нянчит — это раз. А когда работала, может и было, что начальство ее поругивало, так что же? Эко дело! А кроме того, моя Валентина и сама может такое сказать, хоть уши затыкай. Ничего они мне таким манером не доказали.
Потом насчет коммунизма начала говорить. Как, мол, при коммунизме будем жить, если мастер такие несправедливости позволяет. «Коммунизм через двадцать лет будет, так что я к тому времени ноги протяну и вас беспокоить не буду». — Это я шутить пробую: ведь начальник рядом сидит. Неудобно, что ему приходится такие намеки слушать.
Куда там! Никаких шуток не понимают. Гвалт поднялся — в ушах звенит. Нинка Склемина и вовсе разревелась: ее, видите ли, мамаша чуть ли не из дому гонит, говорит, что заработок на конфетки тратит. А мастер никак в положение войти не хочет и ставит на такую работу, такую работу!.. И потекло, и захлюпало! Люська остервенилась совсем, орет ей: «Перестань плакать! Как тебе не стыдно унижаться перед этим Бурбоном».
«Слышишь, Александр Иваныч, как меня честят?» — «Отстань!» — змеей зашипел на меня начальник. Это уже меня тревожить стало. Что девчонки болтают — полбеды: мели, Емеля, — твоя неделя. А вот что начальник скажет...
А Александру Иванычу не до меня, до него до самого девки добрались. «Тысячу раз жаловались на самодурство и произвол начальнику цеха, который здесь присутствует. Он ничего не предпринял и даже разобраться не пожелал...» — «Слышишь, Бурбон, что про нас говорят?» — «Слышу». — «Понял хоть что-нибудь?» — «Как не понять! Дурят девки!» — «Ничего, оказывается, ты не понял!».
И начал он меня во весь голос причесывать! Давно уж он видит, что я от духа времени отстал, чувство нового потерял, в обстановке не ориентируюсь и всякое такое. Одним словом, такой я и сякой. А девчонки куда как хороши: активно в жизнь входят, активно к производству относятся. И, дескать, иначе и быть не может: работницы с десятилетним образованием плюс техническое училище... Десять классов — это же капитал! А у мастера сколько капиталу? Ладно, ладно, не говори вслух, не конфузь себя окончательно. И так все понятно. Если хочешь знать — освоятся девушки с производством и вполне смогут справляться без мастера. Лишней фигурой в пролете можешь оказаться, товарищ Гордеев. Понятна ситуация или нет?
Еще бы не понять! Рукой подать до пенсии осталось, а намек вполне ясный. Что и говорить, этак можно все жизненное планирование поломать. Понял я это и стал отвечать. Рот плохо раскрывается, слова сквозь зубы процеживаю, а все-таки признаю ошибки: грубил, на невыгодных работах манежил и все такое прочее.
А Людмилка совсем разошлась, верховодит почем зря: «Мы, девочки, учтем заявление мастера о том, что он признает свои ошибки. Будем надеяться, что говорил он честно и искренне. Вопроса о его дальнейшей работе пока не ставим, но — пусть учтет!» Видали, какие хозяйки нашлись? Смотрю я на Александра Иваныча — ведь в его функции девчонки вмешиваются! Ничего, сидит спокойненько, как будто так и надо. «Невыгодные работы, пока не прошло новое нормирование, будем выполнять по очереди. Нет возражений? Так и запишем в нашу резолюцию. Собрание считаю закрытым».
Пошли по домам. Девки стайкой идут, стрекочут, как сороки. Мы с начальником плетемся следом и молчим: новые времена обдумываем, как же! Всю ночь проворочался с боку на бок. Злость душит. Так бы и всыпал горячих пискушам-визгушам! Будь я помоложе, может, послал бы всех к чертям собачьим и стал бы руководствовать, как прежде. А теперь — страх берет, боюсь переть против течения. Хочешь, не хочешь — надо перевоспитываться. А как?
Пошел на работу с тяжелым сердцем. Чешут, поди, девчонки, язычки про своего Бурбона: ладно, мол, мы его вчера побрили, куда с добром! Как мне теперь ими руководить? Вдруг не выдержу? Крутоват характер, скоро его не переломишь, даже если и есть охота.
Девчонки уже на рабочих местах. Вид самый деловой, на меня даже не глядят, словно и не было вчера никаких разговоров, никаких резолюций. Однако примечаю: стараются девчонки изо всех силенок, как никогда. За всю смену не пришлось мне крепкое слово применить. Мирно, на редкость мирно закончился тот день. «Всегда бы себя так вели, — говорю им, — не было бы у нас никаких разговоров и неприятностей». Смеются мои девчонки: «От вас это тоже зависит, Игнат Матвеич». — «Значит, сегодня я не Бурбон?» Опять смеются: «Нет, сегодня не Бурбон, даже-даже».
Нет, конечно, этак сразу я не перевоспитался. Бывало и срывался. Но вовремя опомнюсь, подойду и скажу: «Ты уж извини. Нинок, сердце не выдержало». И вот ведь что главное: Нина тоже понимает, чего мне это извинение стоит. Слезки на глазах, а улыбается и лепечет: «Что вы, Игнат Матвеич! Нисколько даже не обиделась...»
Так с Ниной. А с Люсей посложнее — огонь-девка! Затронь только — такой крик поднимет, не рад станешь, что зацепил. А потом пошепчутся, пошепчутся между собой — глядишь, и является с повинной головой: «Простите, Игнат Матвеич. Я, кажется, была нетактична...»
Установилось у нас как бы мирное сосуществование. Иной раз даже побеседуем о том, о сем. Из разных семей оказались девчонки. Люся, например, оказалась профессорской дочкой. Удивился я: «Из семьи сбежала, что ли? — «И не думала. Вместе с папой-мамой живу». — «Да как они допустили, что родное детё за станком токарит?» Посмотрели на меня девчата и локтями затолкались. «Что, опять Бурбон?» — «Бурбон, не Бурбон, а представления ваши устарелые...» Поднял я руки вверх: «Сдаюсь, девчата! Учите меня уму-разуму».
