После долгих поисков принесли Буденному золотые часы мозеровской марки. Открыл комдив крышку, а в них будто серебряные колокольчики звонят. Вот это то, что нужно. Приказал граверу сделать на верхней крышке точно такую же надпись, какая была на часах Дундича.
Только глубокой ночью пришел Шпитальный в лазарет. Спросил врача: долго ли пролежит Дундич?
— Думаю, нет, — ответил врач. — Рана у него не глубокая. Пуля сначала ударилась обо что-то твердое, а потом рикошетом попала в грудь. Сейчас он крепко спит.
— Еще бы, — облегченно подтвердил ординарец. — Двое суток в седле.
Шпитальный увидел на спинке стула френч командира с темным пятном над левым карманом. Он передал его санитару, а сам принес новый. Переложил в карманы документы, письма, фотокарточки, закрепил в петле кольцо цепочки и опустил часы.
Придя в дом, где квартировал, вспомнил Шпитальный наказ Буденного: «Пусть Дундич не знает о нашей тайне».
Дундич так и не узнал этой тайны. По крайней мере, он никогда ничего не говорил Шпитальному о подмене. Но Иван замечал раза два, как ого командир открывал крышку часов, внимательно перечитывал надпись и подозрительно щурил большие карие глаза.
За плечами чуть не весь апрель и, считай, тысяча верст под копытами. Рейд конной дивизии по тылам белых оправдал себя с лихвой. Он дал возможность почувствовать и поверить в то, что Дон после Каледина и Краснова не так уж льнет к золотому прошлому. Даже те партизанские отряды, которые не пожелали пойти под начало Буденного, придерживаясь лозунга «моя хата с краю», не могли быть надежной опорой Добровольческой армии, которую с такой энергией сколачивал генерал Деникин, готовя решительный бросок на Москву.
Дон к этому времени расслоился, как пирог. Именитые казаки мечтали о возврате прошлого, своего вольготного житья-бытья, беднейшие охотно шли к Буденному, надеясь у него найти защиту от мироедов, а среднее казачество все еще выглядывало из-за плетней.
— Вы нас дюже не пужайте, — говорили в хуторах и станицах казаки, когда-то верившие без оглядки и Лавру Корнилову, и Петру Краснову, — поживем — увидим.
Но красным кавалеристам урона они не чинили. Больше того, помогали за ранеными ухаживать, снабжать дивизию провиантом, охотно пряча за серебряный оклад божьей матери справку краскомов.
Рейд дал тот результат, о котором мечтало командование Южного фронта. Он показал, что казачество навоевалось, и если не принудительная мобилизация, оно будет вполне лояльно к Советской власти. Конечно, зря эта новая власть лишает их, казаков, привилегий, которые не были манной с неба: сколько казачьей кровушки пролито по прихоти царей! Почему же нельзя носить на шароварах красные лампасы, почему нужно хутора и станицы переименовывать в села и деревни, почему нужно отменять казачий круг и заменять его Советом?
— Ну, ну, станишники, — предупреждал на сходах Семен Михайлович, — глядите, вам виднее. Советская власть все это вам предлагает в порядке совета. Ежели вы не согласны, посылайте ходоков в Москву, к Ленину. Он — человек мудрый, рассудит все по справедливости. А вот как рассудит господин Деникин, это еще бабушка надвое сказала.
— А ты нас не стращан, — неслось в ответ, — поживем — увидим.
— Глядите, братцы, как бы поздно не было.
На том обычно и кончался круг. Молодые, кто тайком, кто в открытую, записывались в красную кавалерию и шли дальше, чтобы разделить нелегкую участь борцов революции, а кто постарше — оставались выиграть время, выждать, авось «перемелется — мука будет».
Но выходило, что выжидать было нечего. Оказалось казачество между молотом и наковальней. Иные и рады были примкнуть к Буденному, но дивизия под напором белых отходила от Маныча к Салу и дальше, к Царицыну. Если бы казаки поддержали единодушно Буденного, не удалось бы Деникину собрать по Дону и Кубани армию, способную тараном переть на Царицын.
Помнился бой под Константиновской. Генерал Павлов, не сумевший удержать станицу, вынужден был уйти с остатками дивизии в степь.
Заняв оборону на нравом берегу незаметной речки Тишанки, буденовцы решили дать передышку коням. Уж больно жалко было им глядеть на них. У некоторых, что называется, живот прирос к синие. А кругом разливанное море степных трав, и кони с удовольствием всю ночь хрумтели житняком и пыреем.
Буденный не бросился догонять Павлова еще и по той причине, что кадеты, убежав за реку, взорвали мост.
Искать ночью брода оказалось делом дохлым — вода, бурля, почему-то быстро поднималась, словно где-то вверху кто-то разорил плотину.
А на зорьке, не успели буденовцы проснуться, как ударила по станице батарея с противоположной стороны. Тревожно заржали в лугах стреноженные кони, бросились врассыпную коровы, только что выведенные из станицы. «В ружье, в ружье!» — призывно звали трубачи.
Прибежал к передовым секретам Буденный, а те ничего сказать не могут: не видели, когда к белым подошла батарея, где она расположилась, кто и откуда ведет коррекцию огня. Впору отходить в степь.
А тут, откуда ни возьмись, два подростка свалились в окопчик. Один рыжий, другой чернявый.
— Дяденьки красноармейцы, — сказал тот, что повзрослее, с рыжими вихрами. — Мы у барина Тищенко подпасками работаем. Когда выгоняли стадо, видели, два казака лезли на колокольню кирхи.
— А пушки где у них? — спросил Буденный.
— Не видали, — честно признался рыжий.
— Должно быть, за садом, — подумав, высказал догадку черня вый.
— Ну, спасибо вам, пацаны, — поблагодарил нежданных разведчиков комдив. — А теперь мотайте отсюда.
— Да куда же мы? — вскинулся старший. — Мы с той стороны. Нам обратно нельзя. Запорют…
— Как — с той стороны? — удивился Семен Михайлович. Перелетели или перепрыгнули, что ли?
— Да нет, — рассудительно ответил тот же малец. — По дамбе старой мельницы. Вон за тем мыском, — начал он обстоятельно объяснять комдиву, — когда-то была водяная мельница Медведева. А теперь там осталась такая горбина. Вот мы по ней и прошли.
— А ну, Дундича ко мне! — приказал Буденный бойцу из охранения.
В это время белые перенесли огонь из центра станицы на окраину, поднимая столбы грязи и пыли над садами и огородами.
— Очумели, что ли, проклятые кадеты! — выругался Семен Михайлович, злясь на незадачливых батарейцев, сокрушающих деревья. — Или что заприметили?
Обрызганные росой листы вперемешку с цветами вмиг скручивались от смрадной взрывной волны, безжизненно падали к ободранным осколками комлям. И привыкшие к крови и смерти бойцы с тоской и грустью смотрели на гибель яблонь, абрикосин, дулин, словно прощались с добрыми, верными друзьями. «Чувство жалости почему-то всегда резче проявляется весной, — подумал Семен Михайлович, сцепив челюсти в злобе на тех, кто ничего не щадит на этой земле. — Потому, должно быть, в такую пору тянет людей к себе земля. Сейчас бы пахать, боронить, сеять, в садах и на огородах возиться, с девчатами любовь водить, песни играть…»
Размечтавшись, Буденный даже не заметил, как волна памяти унесла его в родную Платовскую. Там ведь тоже богуют кадеты. От них, кроме лиха, его землякам ждать нечего. И сады небось если не снарядами, так топорами срубили. А сколько куреней порушено, отметил он, увидев взлетевшую в небо камышовую крышу летней кухни, сколько сирот оставлено. С дремучей тоской глядел комдив на пацанов, с нетерпением ждущих того Дундича, который должен что-то сделать, чтобы батарея замолкла.
Семен Михайлович за эти месяцы несколько раз задавал себе вопрос, почему он так привязался к белобрысому горцу из неведомой ему Далмации, который в анкете пишет, что он хорват, а называет себя сербом. Правда, язык у них почти одинаковый, как, скажем, у иногородних и казаков. А все княжества хорватские, далмацкие, македонские входят в состав королевства Сербия. Так ведь и российские славяне называют себя за кордоном русскими. И с именами у него не все ясно. Сам себя называет Иваном, и земляки зовут то Алексом, то Милутином или Томо. И он на все откликается. Но в анкете написал «Иван». Анкета заверена председателем федерации интернационалистов Мельхером. Мужик этот очень серьезный. Км у можно верить. Впрочем, и на деле проявил себя Дундич лучшим бойцом дивизии, хотя воюет в ней с конца прошлого года. Лихостью в атаке мил ему этот джигит, находчивостью в разведке, беспрекословным исполнением боевого приказа, а уж как о товарище и говорить не приходится. Последним патроном поделится. И еще за одну черту характера любил Дундича Буденный: если знает, что предстоит разведка или серьезная операция, хмельного зелья ни грамма не примет. Тут ему хоть кол на голове теши — не пригубит.
«А корректировщики, видать, действительно сидят на колокольне, — со злостью подумал комдив, наблюдая, как взрывы, миновав сады, медленно приближаются к окопу охранения. — Может, надо быстрее уносить отсюда ноги?» Очевидно, такая же мысль пришла и к бойцам: они взглянули на комдива, как бы прося разрешения на перемену позиции. Буденный кивнул. Но первый же боец, побежавший к реке, был накрыт взрывом.
