В ожидании заказа Сухарев поднялся на третий этаж, набрал периодики. Идти в профессорский зал ему не захотелось, он расположился в холле по соседству с суровым чугунным Данте, отлитым в рост. Внизу пошумливала улица, и этот звуковой фон все время подбадривал его, пока он листал последние журналы.
Прошло, как говорится, довольно времени. Ему захотелось курить. Он поднял голову и посмотрел на Данте, потом так же машинально оглянулся на выдачу.
Там стояла высокая женщина с длинными волосами, прижимая к груди книги. Сухарев продолжал следить за ней — еще безотчетно.
Женщина положила книги на стойку, приподняла руку и задумчиво перебирала пряди золотистых волос за виском, как бы наматывая их на полусогнутый указательный палец. У Сухарева защемило в груди, ибо он в тот же миг узнал и вспомнил этот жест: неужто она? Значит, не случайно он вспоминал сегодня о Володе. Но неужто она?
Женщина стояла вполоборота к нему, за колонной, к тому же лицо ее плохо разглядывалось за стеклом дверей, но жест-то, это же ее жест, только ею созданный и только для нее предназначенный. Это же она, Маргарита Коркина, его мгновенная и безответная любовь.
Он поднялся из-за стола, не решаясь, однако, ринуться навстречу судьбе, и непослушными пальцами перебирал журналы. И робостно ему сделалось, вот уж не ожидал, будто мальчишка какой.
Женщина переложила книги и посмотрела сквозь двери — она ли? Все всколыхнулось в нем при виде этого лица, не лицо даже, а лишь овал его, смазанный стеклянной перегородкой, но остальное дополнилось памятью: ее голос, и озарение ее, и ослепленность его — все всплыло!
У него отяжелели ладони.
Пока Иван Данилович пребывал в туманной нерешительности, женщина взяла талон, пошла к выходу. Сухарев никогда не видел ее походки, столь легкой и вожделенной, но теперь он не сомневался. Отбросил журналы, устремился вослед.
А женщина уже миновала дальние двери. Он прибавил шагу, не решаясь позвать ее голосом. Навстречу прошли три негра, они на миг заслонили Риту — если это она? Она! она!
Она свернула к лестнице, и Сухарев снова потерял ее на повороте за фикусами и азалиями, стоявшими в громоздких ящиках. Но вот и он уже у лестницы, теперь их разделяет один этаж.
Иван Данилович трудно раскачивался, но, раскачавшись, в дальнейшем действовал бескомпромиссно, во всяком случае, к первому этажу он уже подлетал стрелой, уверенно, зная, что успеет: там у конторки надо отметиться и сдать талон.
Еще с лестницы он обнаружил, что просчитался. Перед конторкой стояли три девушки — три Маргариты? А где одна-единственная? Ее не было среди них. Значит, она свернула и задержалась на втором этаже, в каталожных залах. Сухарев поспешил наверх.
Ах, отчего он не окликнул? Испугался ее ответно-удивленного взгляда? неузнанности? Оробел от внезапности всколыхнувшейся памяти? Коря себя, Иван Данилович сновал по залам среди шкафов, полок, обшаривал глазами закоулки, непрошено заглядывал в чужие лица, теперь все женщины оказывались похожими на нее, но не были ею.
Маргариты и след простыл. Сухарев перебежал на третий этаж, спустился к первому, взлетел на четвертый. Он носился по строчкам в поисках единственного слова — увы! Головная боль, затихшая было за чтением, вернулась снова, но он не желал сдаваться.
За то и был вознагражден насмешливой судьбой. Из бокового зала, не помню уж с какого этажа, сквозь двойную стеклянную стену он увидал ее, шагающую по внутреннему дворику и поправляющую на ходу голубую спортивную шапочку, — она! она! Иван Данилович пытался делать знаки, царапал стекло. Она не заметила и, пройдя под портиком, смешалась с уличной толпой. Снова он потерял ее, едва найдя. Осознав эту мысль, Сухарев решительно двинулся к дверям.
Он поспешно шагал вниз по Ново-Басманной, словно боялся опоздать, все-таки он вернулся сюда. И незачем было прикрываться вдовой. Не вдова ему сейчас нужна, о которой он два часа назад и знать не знал, а нужна ему сейчас, сегодня, всегда, нужна Маргарита Александровна Коркина, впрочем, тоже ведь вдова, но какая молодая и прекрасная, он был свидетелем ее молодого вдовства и там, на далеком поле, когда хоронил Володьку, и здесь, на этой незнакомой улице, куда он вломился, в этом, кажется, доме… В этом ли? Нет, тот был выше и на той стороне. Найдет ли он свое прошлое?
Самосвал выехал из двора, перекрыв дорогу, перебив его мысли. Ба, да тут новая башня с лоджиями выросла, рядом поднимается вторая. Сухарев заволновался, оглядывая забор: а вдруг эти башни на месте того дома? Нет, тот был старый, большой, такие не сносят. Старые дома верно хранят свои страсти. Что в этой башне? У нее нет прошлого, только надежды.
Внимание — здесь? Второй подъезд, всего десять ступенек, все верно, квартира номер два.
В дверях стояла пожилая, раздавшаяся в бедрах женщина с мокрыми оголенными руками.
«Неужто она? — с испугом подумал Сухарев. — И уже с утра за стиркой? Что я ей скажу?» Женщина подняла руку, откидывая прядь мокрых волос, и Сухарев облегченно вздохнул: жест не тот. И глаза, разве мог он забыть сияющий свет ее глаз?..
— Да проходите же, дует, — сказала женщина, отступая от двери. — Вам кого?
Он сделал два шага, посмотрел налево в простенок, где была дверь, из которой он выскочил как оглашенный, и вздох невольного испуга, какого он сам не ждал, вышел из его груди: дверь была перечеркнута крест-накрест двумя мощными железными полосами. Вот и все, вход в память замурован, на прошлом поставлен железный крест, и нечего в нем барахтаться.
— Маргарита Александровна Пашкова, вернее, Коркина… Разве не здесь? — растерянно говорил он. — Возможно, я ошибся…
— Какая Коркина? — благожелательно удивилась женщина.
— Маргарита Александровна, — продолжал он, смелея. — Может, у нее фамилия переменилась, я не уверен… В этой вот комнате, во время войны…
— Так она же Вольская. Эка хватились. Три года, как от нас съехала.
Сухарев обреченно спросил про адрес. Вот отчего он так радостно струсил при виде замурованной двери: неискупима его вина, коль он и сегодня не смеет даже пытаться загладить ее. Но почему не смеет? Ведь он тут, перед дверью, и теперь его не остановишь.
Женщина указала мокрой рукой на телефон и скрылась в ванной, оставив дверь приоткрытой.
Телефон висел на том же месте за косяком, однако стены были закрашены свежей краской, запах которой чувствовался по всему коридору. Под провод, тянущийся от аппарата, была подсунута бумажка, даже не бумажка, а плотный квадратик ватмана, и адрес выведен четкими округлыми буквами. Кого она ждала? Ведь не для московских знакомых оставляла этот плотный квадратик надежды с длинным и сложным адресом: от метро «Новослободская» автобус 194 на Коровино, остановка «Поликлиника», Ангарская улица, дом, корпус, квартира, этаж, кстати заметить, двенадцатый. Знаки, весь день с утра особые знаки…
Женщина перестала греметь корытом в ванной, вышла в коридор, обтирая руки о передник.
— Большое спасибо за адрес, — обратился к ней Иван Данилович. — Мне очень важно, надо выяснить обстоятельства… Вы не скажете, жив ли сын Маргариты Александровны?
«А вдруг?» — подумал он.
— Муж у нее, говорят, был, а про сына не знаю. Мыто уже после нее въехали. Получила новую квартиру, просила адрес не снимать, что ж, пускай висит, а больше ничего… Поздно спохватились; если с войны, то у него самого дети есть, — с насмешкой сказала женщина, глядя в ванную, где все это время не прекращалось течение воды.
Сухарев покраснел от незаслуженной обидности намека, торопливо попрощался с женщиной и вышел. Зачем он задавал свои безответные вопросы? Был муж. Значит, сына нет. И Володи нет. Пуля продолжает смертный полет, распалась связь, два звена вырваны из цепи, а им хоть бы хны. Почему они так равнодушны: ведь жили под одной крышей, с досадой думал он о соседях, самовлюбленно забывая о том, что еще вчера и сам не затруднял себя такими мыслями и рассуждал о чем угодно, кроме этого.
Но теперь он был слишком захвачен новой идеей, чтобы рассуждать терпимо по отношению к другим, ведь и себе он не искал снисхождения. Машинально посмотрел на часы, перекинув в руке «дипломат», — без четверти два, лучше пройтись, если ехать, то после обеда, чтобы застать наверняка, ведь это далеко.
Снова прошел мимо башни с лоджиями, торжествуя над тем, что она не отняла у него старый адрес. Конечно, он солгал себе, утверждая, будто никогда не думал о Маргарите. Еще как думал, домогался письмами, а потом оскорбленно забыл, пытался забыть и не мог и упоенно думал в своем озлоблении: ах, ты не захотела? Побрезговала серым провинциалом, но подожди, я еще приду, и тогда ты пожалеешь, что отвергла, долгие годы ее лицо стояло в его воспоминаниях и не меркло, он все-таки оказался выше низких побуждений, и чем дальше, тем строже судил себя. Из-за этого он даже о Володе думал хуже, чем нужно было.
