Хорошо, что сегодня, когда бросал вещи и продукты в рюкзак, не вернул фляжку. Теперь спирт пойдет по прямому назначению — для медицинских целей.
Он развернул свой спальник, повесил его вдоль костра на двух палках, с другой стороны, как ширму, приспособил плащ, налил в кружку из фляжки.
— Садись. Натирайся и ныряй в мешок.
Вера, смочив в кружке кончики пальцев, водила ими по обнаженным ногам, по-детски вытянув губы.
Рассмеявшись, Геннадий спросил:
— Разве так втирают спирт? Тебе что — ни разу не приходилось?
— Что ли я каждый день тону?
— Ну, допустим, ты и сегодня не тонула, а лишь свалилась в воду. Наливай спирт в ладонь и втирай, пока кожа не покраснеет. Давай я помогу.
— Вот еще! — И продолжала осторожно, нежно гладить ногу ладонью.
Случись такое в отряде, он бы не настаивал, пусть делает все, что угодно. Но здесь, в тайге, ночью, он не мог быть равнодушным к ее беде. На Бурова ему наплевать, но как он оправдается перед собой, если с ней что-нибудь случится?
— Ну-ка, садись! — решительно сказал он и так же решительно взял у нее из рук кружку.
— Я сама!
— Садись, я тебе говорю! — закричал Геннадий, и Вера послушно села, вытянув ноги. Но все-таки не удержалась, чтобы не сказать очередную колкость:
— Ого! Скоро и ругаться начнете, как на свою…
Он подошел к ней со спины, опустился на колени, из кружки плеснул на ноги, ладонями принялся растирать. Его лицо было рядом с лицом Веры, ее волосы касались его щеки, он чувствовал ее дыхание.
— Ой, больно!
— Терпи. Кстати, ты на меня тоже кричишь, как на своего, тогда уж зови на «ты», чтобы удобнее было.
— А я на вас не кричу… как на своего, — тихо и как-то грустно произнесла, Вера.
— Не больно теперь? — спросил грубо, чтобы не подумала, будто он ее жалеет, хотя на самом-то деле этого нельзя было скрыть — жалел он ее.
— Нет. Горит все…
— Теперь лезь в мешок и натирайся сама. Натирай грудь. — Подошел к костру, потрогал белье. — Твои… купальники еще не высохли. Будешь спать в том, что на тебе. Говори спасибо, что я перед бродом мешок с себя снял.
— Спасибо, — прошептала Вера серьезно, но ему послышалась в голосе насмешка, потому и сам криво улыбнулся:
— На здоровье.
Закурил. Уходить от костра не хотелось, а надо — не будет Вера при нем втирать спирт.
Редкие капли дождя снова застучали по листьям, по воде. Геннадий обрубил ветки с принесенных березок и осинок, сделал навес, сверху набросал ветки, прикрыл все сооружение плащами. Успел вовремя: дождь разошелся. Подумал и кинул поверх плащей чехол от Вериного спальника — все равно ему мокнуть, уселся под навес, к ногам Веры.
Костер шипел. От капель дождя оставались на углях черные пятнышки, которые через секунду-другую исчезали.
Молчали, пока не кончился дождь. Потом Геннадий снова закатил в костер тушенку — она уже успела остыть.
Злость на Веру окончательно прошла, осталась жалость и еще какое-то чувство, вызванное ее беззащитностью, слабостью и детскостью, что ли. Она полулежала в спальнике, высунув из него голову.
— Тебе не холодно?
— Морозит. Мне так неудобно перед вами. Я как маленькая искупалась и заболела, а вы еще должны меня лечить.
— Ты не заболела, — утешил ее Геннадий, наливая спирт в кружку и разводя водой. — А что маленькая — это верно… Выпьешь?
Вера испуганно отстранилась:
— Нет, не буду! А он горький?
— Ты что? — удивился он. — Не пила, что ли? Горький, Вера, как всякое лекарство. Ну, давай вместе, — он налил во вторую кружку.
Вера решительно выпила, он даже не предполагал, что она так сделает, замотала головой, замычала, боясь раскрыть рот, схватилась рукой за горло, наконец выговорила:
— Бр-р-р! Противно. Жжет все…
Он придвинул к ней банку тушенки.
— Запей. Потом бери ложку. Ешь.
— А у меня нет ложки, — сказала она. — В лагере оставила. Вашему начальнику, потому что она за ним числится.
Никакие ложки-вилки за Буровым не числятся, Вера знала об этом так же, как он. Каждый год ботаники едут в экспедиции, и те, кто возвращаются, с собой ложки не берут. Вера, значит, принципиально оставила ложку, потому что приехала без своей. Он уже взялся за нож, чтобы выстрогать две деревянных лопаточки, чтобы на равных быть.
— Давай одной ложкой есть, — предложила Вера, и он не сразу заметил, что она впервые так к нему обратилась. — Бери, твоя очередь первая. Ты никогда так не ел? Мы с девчонками в прошлом году в колхозе, когда только приехали, трое одной ложкой ели. А мальчишки подшутили: нашли нам где-то бо-о-ольшую деревянную ложку. Я, знаешь, почему-то теперь захотела есть. Да ты ешь, ешь, — тут же сказала она, увидев, что Геннадий не так ее понял. — Я еще чай со сгущенкой буду пить. А ты очень испугался, когда я в воду свалилась?
— Очень, — откровенно признался Геннадий.
— Думаешь, утонула бы? Я здорово плаваю. Свалилась, под воду ушла, хочу вынырнуть — не могу, держит что-то. Тогда отвела руки назад… Нет, сначала плащ как рвану! Пуговица отлетела. Потом — руки назад, выскользнула из рюкзака и спальника. Ты бы так попробовал. Думаешь, легко?
— Нет, не думаю, — снова улыбнулся он. — Еще подогреть баночку?
— А нам хватит на завтра? Ты, может, утром хариусов поймаешь… Давай еще полбанки съедим.
Геннадий закатил в костер вторую банку.
— А можно мне прилечь, пока тушенка разогревается? Ты не будешь на меня сердиться? Нет? А зачем ты куришь, ведь мы же еще будем есть и опять одной ложкой. Здорово, правда?
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он. — Голова не болит?
— Мне лучше… А знаешь, Геннадий, я давно тебе хотела сказать: ты такой серьезный, недоступный, важный. Ведь я же девчонка по сравнению с тобой… Ой, а что это я на «ты»? Потому что пьяная? Да?
Верины слова — открытие для него. О своей серьезности он никогда не думал, таковым себя не считал. Удивило другое: неужели она правда не знает, сколько ему?
— А сколько же мне, по-твоему, лет?
— Тебе? Вам… Ну, двадцать восемь примерно…
— Женщина бы в таком случае обиделась. А если двадцать четыре?
— Двадцать четыре?! Так это же здорово!
— Что — здорово? Кстати, ты уж продолжай звать меня на «ты», а то мне как-то неудобно.
— Ну… Что двадцать четыре — здорово. А я-то думала…. Только на три года старше. Я, наверное, сильно пьяная? Да? Болтаю, болтаю…
— Говори, говори, Вера, но только завтра — не болеть. Приказываю проснуться здоровой.
— Какой же ты… — сказала она. — Мой спальник высох?
Этого вопроса он ждал давно и знал, как на него отвечать:
— Твой спальник будет сохнуть сутки, а может, и больше.
— А где же я буду спать?
— Там, где сидишь, в моем мешке. — Вера широко открыла глаза, но он предупредил ее вопрос. — Да, да, да! Я пока буду сушить вещи, а потом…
Что будет потом, он не знал.
— Не буду я спать в твоем мешке! — решительно начала Вера, но он перебил ее:
— Спать ты будешь именно в моем мешке. Укрывайся и завязывайся. Спи. Спокойной ночи!
— Геннадий, какой ты… — Не договорив, Вера с головой нырнула в спальный мешок.
Сбросив плащ — в нем не теплее! — Геннадий сходил в кустарник, принес несколько молодых березок и осинок, ветки сложил на навес, а стволы разрубил на длинные поленья и подкладывал в костер. Сырые дрова шипели, сочились; костер дымил; дым ровно поднимался к небу. К погоде, что ли? Или — к ненастью? Он не разбирался в приметах.
— Геннадий, а Геннадий, — позвала Вера.
— Как? Разве ты еще не спишь?
— Нет. Знаешь, я немного посплю, потом ты меня разбудишь, я посижу у костра. Только ты мне дров хороших наруби. Ладно?
— Спи, спи, — сказал он. — Спи, Вера. Наши в лагере все, наверное, уже давно спокойно спят.
Да, в лагере давно спали, и спали спокойно, потому что долгий хлопотливый день кончился благополучно.
— …Так что же у нас все-таки происходит, Олег Григорьевич? — настойчиво повторила Елена Дмитриевна свой вопрос, едва Геннадий скрылся в прибрежных кустарниках, а Трофим Петрович ушел к реке.
Буров пытался отшутиться:
— Оздоровление коллектива, — но сразу перешел на серьезный тон: — Нам еще больше трех недель идти по тайге, а если ежедневно будут такие происшествия, то мне придется держать ответ не только перед руководством института, а и в другом месте.
— И вы решили пожертвовать Верой? Или, прикрывшись ее ошибками, как щитом, себя уберечь?
— Не вижу жертвы. А потеря незначительная. Мы при ней больше теряли. Вы подумайте сами. Лошадь на перевале не удержала — это могло бы плохо кончиться. Бумагу упустила. Не вам объяснять, какие сложности нас теперь ожидают. Сегодня что учудила? Она, видите ли, забыла копалку в лагере! Слушайте, Елена Дмитриевна, ну сколько же можно прощать? Я уж не говорю о том, что сегодня у них с Мишкой что-то произошло… Да, да, произошло, я знаю. Короче: кончилось мое терпение, Елена Дмитриевна! Лопнуло, как говорят.
