— Два сапога — пара!
— Истинная правда!
— И через то, как я сама была на том собрании, то еще раз докладываю: больше нет в колхозе того Ивана Ивановича, уехал он совсем из станицы, а есть Татьяна, Николаевна. И как это было — тоже еще раз доложу… Татьяну Николаевну, как женщину грамотную и по книгам и по посевам, с людьми обходительную, и как мы все ее хорошо знаем по работе, сказать — по урожайности, то через это единодушно избрали на новый пост… И наказ ей давали — тоже доложу. Говорили ей, чтобы во всем линию держала коммунистическую, то есть чтобы с народом во всем советовалась…
— Как себя чувствовал Хворостянкин?
— Волновался, — ответила Варвара Сергеевна.
— А райком «за»?
— А как же? «За»! Был представитель. — Варвара Сергеевна поставила свою тяжелую ногу на колесо. — Мы безошибочно решили… А теперь приглашайте Татьяну с нами завтракать.
Варвара Сергеевна спрыгнула на землю. И пока под ветками тутовника накрывали столы, сделанные из досок, она взяла Татьяну под руку и отвела в сторонку.
— Ну, как ты себя теперь чувствуешь? — спросила тихо. — Без привычки волнуешься?
— Немножко.
— А ты покрепче держись. — Она прикоснулась губами к уху и зашептала: — Григорий тут… Пришел к нам за газетами…
— А где ж он? — Татьяна покраснела.
— В хате. Увидел тебя и спрятался.
— Вот как! — Татьяна рассмеялась. — Значит, боится!
— Теперь тебя все мужчины будут бояться… А ты с ними построже!
— Ну пойдем к столу.
Татьяна пошла к деревьям, где уже за длинным столом усаживались колхозники. Завтракать она отказалась: была не голодна. Тогда ей предложили черешен, только что принесенных из сада. Татьяна отобрала самые крупные ягоды, сложила хвостик к хвостику и с этим пучочком, похожим на крохотный букет, пошла по двору. В окно она увидела Григория. Без рубашки, с гладко причесанным и еще влажным чубом, Григорий склонился над столом и просматривал газеты. Татьяна вошла в дом так тихо, что он не услышал.
— Здравствуй, Гриша…
Григорий поднял голову, и его худощавое, со строгими чертами лицо расплылось в улыбке.
— Ищу статью, — сказал он, кивнув на газету.
— Какую?
— Свою.
— Посылал?
— Давно.
— И напечатали?
— Что-то не вижу.
— А о чем же статья? — Татьяна положила черешенку себе в рот и протянула пучочек Григорию: — Угощайся…
— Спасибо… Понимаешь, Танюша, статья очень важная для меня. Помнишь, я тебе рассказывал об устройство трактора на электрической тяге. Должны бы напечатать… Там было все: и расчеты и схемы.
— Эх ты, изобретатель. — Она потрепала его чуприну. — Почему мне не показал статью?
— А зачем?
— Все же… Может, что и подсказала бы. Один ум хорошо, а два… — Она не досказала. — А как твоя радиосвязь? Увенчалась успехом?
— Это наладил. — Григорий оживился. — Теперь у нас разговор двусторонний, беседую с директором на расстоянии, вот как с тобой, очень удачно получилось. Правда, Афанасий Петрович Чурилов обижается. «Теперь ты директору покою не дашь», — говорит он. И это верно: сейчас он от меня не скроется… Танюша, может быть, тебе нужно поговорить с Чуриловым? Приходи вечером, вволю наговоришься… Аппаратура действует безотказно… Придешь?
— А далеко твоя стоянка?
— Да нет! Я вчера переехал вот сюда, за бугор… Культивируем пары… Придешь?
— Не знаю, — сказала Татьяна совсем тихо и опустила голову. — Если управлюсь в бригаде… Теперь у меня столько дела…
Григорий взял у нее черешни и долго рассматривал, не решаясь съесть.
— А ты приходи… Я тебя соединю с Чуриловым… Очень хорошо слышно, и разговор двусторонний…
Татьяна смотрела в окно, и по ее задумчивому взгляду было видно, что она не слушала Григория, а думала о чем-то своем.
— Эх, Гриша, Гриша! — сказала она и тихонько вздохнула. — Хотя у тебя радиосвязь двусторонняя, а с Чуриловым мне, к сожалению, и говорить-то не о чем. С тобой бы поговорить… без радио.
Татьяна подошла к нему, постояла, затем чуть-чуть прикоснулась губами к его щеке.
— Жди… Я приеду поздно.
Последнее слово она проговорила почти неслышно и ушла из комнаты, высоко подняв свою маленькую, повязанную косынкой голову.
Возле бригадной усадьбы лежала низина, и по ней широким прогоном тянулось картофельное поле. В мае здесь часто проходили дожди с грозами, и ботва, с шершавыми и сочными листьями, поднялась по колено. На многих кустах выметались бледно-желтые стебельки и пестрели, как вышивка на зеленом холсте, желтые и белые цветочки.
По всему полю разбрелись колхозники. Они низко нагибались над рядами, как бы любуясь цветением, а сапочки в умелых руках бегали так проворно, что в один миг вокруг кустов вырастали невысокие курганчики из влажного чернозема…
Татьяна и Прокофий Низовцев проходили по рядкам и осматривали окучивание. Прокофий был мужчина статный, невысокого роста, со свежим, моложавым лицом и со светлыми усами, красиво лежавшими на полной губе. Был он молчалив, но не всегда, а только в те часы, когда в его бригаду приезжал агроном. Когда он молчал, искоса поглядывая на Татьяну, в его серых откровенно-смелых глазах всегда светился тот особенный огонек, который как бы говорил: «Агрономша ты славная, а как женщина — и вовсе хороша…»
И вот сейчас Татьяна нагнулась к кусту и рассматривала цветочки.
— Завязь будет хорошая, но плохо, Прокофий, что поздно начали окучивание.
После этого она засовывала пальцы в сырую почву, отыскивала там корешки:
— Уже есть клубни…
А Прокофий в это время не говорил ни слова и то задумчиво смотрел на серебрившийся вдали хребет гор, то озабоченно крутил усы. «Эх ты, Таня, Танюша! — думал Прокофий, покручивая ус. — Ты не о завязи и клубнях говори, а лучше скажи мне, кто тебя, такую красивую, обнимает и для кого ты не агроном и не секретарь партбюро, а одно только наслаждение…»
— Татьяна Николаевна, — сказал Прокофий, оставив ус в покое и снова переводя взгляд на зубчатый перевал, — и чего ты там все приглядываешься? В корнях полный порядок… Тут по твоим же советам агрономия соблюдена до тонкостев, можешь быть спокойна…
— Опоздал с окучиванием — вот беда.
Прокофий развел руками и сказал:
— Неуправка… А тут еще, ты же знаешь, часть людей отправил на сенокос. И уборка не за горами — тока готовим, везде люди нужны. — Прокофий наклонился, взял комок земли и растер его в ладонях. — Татьяна Николаевна, хочу я у тебя спросить…
— Спрашивай.
— Слыхал я, — начал Прокофий, пересыпая землю с руки на руку, — слыхал, будто будем создавать лесные звенья или же бригады? Правда?
— Будем…
— Теперь или после жнивов?
— Теперь.
— «Лесные звенья» — чудное название, — сказал Прокофий, ударив ладонь о ладонь. — Татьяна Николаевна, возьми на эти лесные дела моих баб… Первую рекомендую Аршинцеву.
— А ты как же останешься без Аршинцевой? Кто же тебя будет критиковать?
— Вот и хочу избавиться от этой нахальной бабочки.
— Зря, зря ты так осуждаешь Варвару Сергеевну… Женщина она острая, но справедливая. Работяга — другой такой не сыщешь!
— Верно, и справедливая и работящая, а только ежели б ее взяли от греха… — Прокофий усмехнулся, пригладил вниз, на губу, усы. — Татьяна Николаевна, хочу попутно еще спросить…
— Спрашивай…
— Ты не в первый раз в моей бригаде, и видишь, — начал Прокофий, опять пересыпая землю с руки на руку, — и видишь, что тебя, как агронома, я признаю и уважаю, даже малость побаиваюсь, — конечно, тут боязнь моя происходит оттого, что ты, сказать, в юбке… Да… Так вот, все твои указания по части растений принимаю и исполняю. Книгу сочинений Тимирязева насчет удобрений, ту, что ты дала, читал охотно и науку одобряю…
— А что ж ты не одобряешь?
— По агротехнике все одобряю, но тут получается одна загвоздка.
— В науке? — Татьяна покосилась на бригадира.
— Да нет, не в науке, а в самой жизни.
Прокофий умолк, нагнулся, стал загребать в горсть чернозем и рассматривать на ладони сухие ниточки корешков.
— Не в науке зараз дело. Проще сказать, я хоть за тебя и не голосовал на том собрании, потому как являюсь только кандидатом, а в душе одобрял… А теперь вот хочу сразу договориться: как мне зараз тебе подчиняться — по линии агротехники или по партийной линии?
— По той и по другой.
— Понятно.
Прокофий рассыпал чернозем.
— А скажи правду: нагоняй будешь делать?
— По какой линии? — Татьяна усмехнулась.
— Ну, по той и по другой…
— Если заслужишь, обещаю.
— В будущем не заслужу. Но вот зараз мои любезные бабочки, начнут тебе свои жалобы выкладывать — это ж я в точности знаю… Ведь женщина женщине безо всякого стеснения все может поведать — это же известно.
