— Если заслужишь, обещаю.
— В будущем не заслужу. Но вот зараз мои любезные бабочки, начнут тебе свои жалобы выкладывать — это ж я в точности знаю… Ведь женщина женщине безо всякого стеснения все может поведать — это же известно.
— Есть грешки? — глядя в упор, спросила Татьяна.
— Да ты что? — Прокофий закусил кончик уса, помолчал. — Сказать правду, особого такого ничего и нету… Но, конечно, живем мы в степи, и не без того, чтобы с какой красоткой пошутил, сказать, невзначай обнял или еще что… Дело женское и дело мужское, что ж тут скрывать?.. А только я заранее знаю: наговорят тебе лишнее, такое наговорят, что хоть караул кричи… Из мухи слона изобразят.
— Чего ж ты от меня ждешь? Защиты?
— Понимаешь, Татьяна Николаевна, — доверительно заговорил Прокофий, глядя в землю и вороша кустик носком ботинка, — не то что защиты, а чтобы не раздувать кадило… Ты, как наш идейный руководитель, подойди к этому делу по-партийному…
— По-партийному? А как же это понимать?
— А так, чтобы без шума. — Прокофий еще ниже склонил голову. — А то, чего доброго, в станицу до моей жены дойдет… Ты лучше меня, как кандидата партии, наедине и хорошенько поругай, и покритикуй, и указания дай, какие нужно, — я все исполню, а чтобы жена ничего не знала…
— Это ты считаешь — по-партийному?
— А как же еще? Помню, Иван Иванович завсегда, бывало, так делал… Подойди ко мне с деловой позиции. Бригада моя передовая, стенгазета выпускается регулярно, политмассовая работа ведется, проводятся беседы, громкие читки — все это моя заслуга… И, сказать, к уборке моя бригада… А ежели где и шалость насчет баб какая появится, то это же не в ущерб делу…
— Да, Прокофий Иванович, в кандидаты партии ты вступил, а вот до сих пор не научился понимать самое слово «по-партийному». Поступить по-партийному — значит поступить честно, так, как велит тебе твоя совесть, прямо, не кривя душой. А ты заставляешь меня кривить душой… Нет, Прокофий Иванович, вижу я, что жили мы с тобой до сих пор тихо и мирно, пахали землю, сеяли, изучали агротехнику, читали Тимирязева, а теперь я предвижу между нами большую ссору.
— Я так и знал. А зачем же нам ссориться?.. Я же хотел по-хорошему…
— Запомни, Прокофий Иванович, — перебила Татьяна, — наперед тебе скажу: по-хорошему, так, как ты это понимаешь, не получится. Для начала предупреждаю: эти свои мужские вольности и эти свои шуточки забудь и выбрось из головы, а иначе плохо будет.
— Грозишься?
— Нет, предупреждаю и советую.
Прокофий молча покачал головой, потом сказал, что ему нужно пойти в кузню, узнать, готовы ли конные грабли, и ушел. «И выбрали такую! — с горестью думал он дорогой. — Прав, прав Хворостянкин: женщина на политической работе не годится. Был бы мужчина — совсем другой табак. С ним бы и поговорил запросто, и он, как сам мужчина, правильно бы понял и оценил… А эта сама женщина, да такая молодая, да еще и собой смазливенькая… На нее у меня тоже глаз чертом косится… — Прокофий помял усы. — К тому же и грамотная, глаза такие смелые, — с ней, как со всеми, нельзя… Тьфу ты, чертовое положение…»
Татьяна подобрала на рядке кем-то брошенную сапочку и подходила к Варваре Сергеевне. Аршинцева вырвалась от своих подруг далеко вперед, не разгибалась, работала легко, как бы показывая другим, как это нужно делать. Когда с ней поравнялась Татьяна, она подняла голову, смахнула ладонью пот со лба, поправила косынку, и ее всегда суровое, мужественное лицо раскраснелось и сделалось добродушно-ласковым.
— Наговорилась с нашим усачом? — спросила она. — Небось жаловался, как ему, бедняге, трудно бабами руководить?
— Говорили, но не об этом.
— А о чем же? Глаза тебе не строил, не крутил усы, не косился за кофточку, бабник проклятый?
— Так… о всяких хозяйственных делах разговаривали.
Татьяна начала окучивать куст и делала это не хуже Аршинцевой.
— Умеешь?
— Хитрость не большая.
— Да это верно. — Варвара загребала сапочкой землю, кружилась возле куста. — Эх, Танюша, голосовала я за тебя, а теперь гляжу — и жалко мне тебя…
— Это почему ж так?
— Не потянешь. Дюже упряжка тяжелая.
— Ну что ты, Варвара Сергеевна!
— Правду говорю… Женщина ты еще молодая, слабая, а работа тебе досталась сильно трудная. Я смотрю на твое теперешнее положение так: ежели ты хочешь устоять, то надобно тебе взять свою линию и во всем идти против Хворостянкина, а иначе повернуть на свою сторону этого ломовика ты не сможешь…
Татьяна слушала внимательно, окучивала картофель и дивилась тому, с каким старанием во время разговора Аршинцева орудовала сапочкой: во всей ее могучей фигуре, в загорелых до черноты руках с огрубелыми пальцами, в крепких и твердо стоявших ногах чувствовалась не просто сила, а силища.
— А если поверну? — негромко сказала Татьяна.
— Ты? Хворостянкина? — Варвара Сергеевна выпрямилась и рассмеялась. — Каким же оружием ты его повернешь? Может быть, тем, что зовется женской лаской?
— Это оружие, Варюша, у меня тоже есть, а только оно не для Хворостянкина. — Татьяна так скупо улыбнулась, что ее красивые полные губы только чуть дрогнули: — Для Хворостянкина найдем оружие посильнее женской ласки.
— Эх, Танюша, Танюша, вижу, хоть ты и грамотная, а ничего в жизни не смыслишь. — Варвара Сергеевна окучивала сапочкой куст. — Тут один вывод: надобно его, чертяку, сбить с ног, должности лишить, сказать, — крылья пообрубить…
— Это зачем же?
— Да он же мотается на тачанке и, окромя самого себя, никого не видит… Слепотой захворал!
— Знаю.
— А ежели знаешь, то и нужно его отрешить и от власти и от тачанки, пока еще не поздно. И нашего усатого бабника тоже следует лишить бригадирства… Вот ежели ты с этого начнешь действовать, то победу одержишь.
— Нет, этого делать не нужно.
— О! — Варвара Сергеевна взялась руками в бока. — Уже в защитницы пошла? Быстро!
— Не в защите дело.
— Так в чем же оно? Может, ты думаешь, что мы без Хворостянкина, как малые дети без батька, жить не сможем, может, без него колхоз на одном месте будет стоять? Не беспокойся: и жить сможем, и еще быстрее пойдем. — Она показала широкие, натруженные мозолями ладони. — Этими руками все подымем… Ты подумай сама: людям нужен руководитель заботливый, чтобы был он человек хозяйственный да чтобы ценил более всего тех, кто круглый год в поле… А Хворостянкин знает одного себя да своих приближенных. Товар придет в кооперацию — правление пользуется, вся бухгалтерия туда идет… А почему? Рубцов-Емницкий ему друг и приятель — делают, что знают. А разве нельзя торговать в поле?.. Не желает, вот и не делает! В поле приедет — сидит на тачанке, как князь, и ты слышала, что он говорит колхозникам: «Быстрее, быстрее работайте, а то я завтра с отчетом в район еду!..» Ему отчет нужен. А то, что женщины детей своих по месяцу не видят, это его не касается! Ясли устроил в станице, а матеря в поле. А почему нельзя так сделать, чтоб детские ясли были тут, при матерях?.. А ты приглядись к его манере! Голову задерет черт-те куда, усы напушит — господин, да и только… Кабинет завел, Бородулина к себе приспособил, звонки из электричества понаделал, а нам, на стан, и одной лампочки не провел. Может, какая женщина захотела бы вечером голову помыть, газету почитать или еще что по женской части — при свете можно. А где у нас свет? Станцию строили, канаву рыли, мозоли еще не сошли, а какая от этого польза? Молчишь?
— Слушаю, — сказала Татьяна, — слушаю и хорошо тебя понимаю… Но разве Хворостянкин всегда таким был. Помнишь, во время войны был же он хорошим председателем?
— Тогда ему на фронт идти не хотелось, вот и старался в тылу…
— И теперь будет стараться.
— Так, так. — Варвара Сергеевна с усмешкой посмотрела на Татьяну. — Ты, случаем, не перевоспитывать его собираешься?
— А если попробовать?
— Тю, дурная! Вот что я тебе скажу… Да его уже и сам черт не перевоспитает!.. Разве теперь его можно отучить от тачанки и тех звоночков, что в кабинете?
Варвара Сергеевна окучила два куста и, снова выпрямившись, сказала:
— Ну шут с ним, с Хворостянкиным… Ты лучше расскажи, Сергей Тимофеевич еще не уехал в Москву?
— Собирается.
— А когда ж начнем план выполнять?
— Думаю, что в эту осень… Варвара Сергеевна, хочешь возглавить лесную бригаду?
— Это какую еще лесную?
— Лес выращивать, пруды строить… Словом, красоту в степи наводить. Тут лучше всего поставить женщину: у нее природный вкус к красоте.
— Ежели нужно, — сказала Варвара Сергеевна, принимаясь за дело, — то пойду.
Татьяне давно нравилась Аршинцева — женщина редкого трудолюбия, у которой отдельно от колхоза не было ни жизни, ни интересов, ни забот, — все у нее было здесь. Лишившись в войну мужа и сына, выдав замуж дочь, Аршинцева осталась одна и почти круглый год находилась в поле. В партию вступила еще в тридцатом году, в самый разгар строительства колхозов, и хотя была она малограмотная и не могла подняться выше рядовой колхозницы, но своим бескорыстным трудом и своей постоянной заботой о хозяйстве она принесла колхозу неоценимую пользу… Все это хорошо знала Татьяна, к тому же Аршинцева являлась парторгом в бригаде, и ей хотелось сделать именно ее своей самой близкой помощницей. Оказалось же, что первый серьезный разговор не принес желанного успеха и не только не сблизил их, но чуть ли не поссорил, хотя о лесопосадках они говорили мирно, а расстались все же сухо… «По-своему она, конечно, права, — думала Татьяна, выезжая с усадьбы на дорогу, — но только по-своему… Убрать с дороги Хворостянкина и этого Прокофия легче всего, а заставить их работать — это важнее, сложнее и труднее».
