По вечерам, после захода солнца, рыба играла. Тяжелые веретенообразные кефалины вылетали из воды вертикально и, на долю секунды зависнув в воздухе, плюха лись обратно. По всему озерку шли круги от этой пляски. Красивое было зрелище. Захватывающее. Коллеги мои, сострастники, так сказать, сидя на берегу, тоскливо мычали: «Ы-ых! Со спиннингом бы сюда сейчас! На спиннинг бы ее, зар-разу!»
Но ловить рыбу в озере строжайше запрещалось. Равно, как и на канавах, расположенных через дорогу. Эти канавы-прокопы, соединенные с озером трубами, проложенными под дорогой, заиленные, заросшие камышом, служили, как видно, для нагула молоди. Словом, тоже были территорией рыбхоза, его пастбищем. На канавах, однако, полавливали. Окно моего номера выходило как раз на канавы, и мне, с десятого этажа, хорошо было видно: ловят, черти! Сидят там. хоронятся в камышах, белеют кепочками и панамками.
И местные жители, сотрудники нашего дома, подтверждали: на канавах ловят. Ловят кефаль, мелкую, правда, а главным образом — самостийно расплодившегося карпа. Но карпы такие!.. Поросята, одним словом.
Ловили по выходным дням, по субботам и воскресеньям. В будни на канавах было пусто. Я долго не понимал смысла этого строгого расписания, пока не стукнуло мне в голову: да ведь юг же! Отдыхают караульщики-то. Климат здешний и разлагающее влияние множества праздных курортников не способствуют нашей, сибирской, допустим, истовости. Пять дней он страж, а и субботу и воскресенье лежит небось под чинарой густой пузом кверху — и его все это «нэ касаэтся».
И вот тогда, каюсь, отважился я на злодейство.
Соорудил немудреную снасть, смотал ее, утолкал в спичечный коробок, коробок — в карман. Полиэтиленовый мешочек — под будущий улов — за брючный ремень. Сверху рубашкой-распашонкой примаскировал. Наковырял чернвков под коровьими лепешками — в другой коробок (не с банкой же тащиться). Зарядился, значит, и, с независимым видом просто так гуляющего, отправился в сторону рыбных угодий. По дороге короткий прутик подобрал, метра в полтора — длинное-то удилище на канавах ни к чему.
Иду себе, помахиваю прутиком, репьи сшибаю. Кругом жара и безлюдье.
Но возле служебного домика, прямо под запретительным плакатом, намалеванным на бросовом куске жести, стоит голубой, форсистый «жигуль», на каких здесь преимущественно ресторанная обслуга гоняет.
Я было затормозил — не начальство ли какое нагрянуло?
Когда гляжу — прямо против «жигуля», за горбатой толстой трубой, переброшенной через кювет, у тихой заводи-прогалинки сидит рыбак. Сидит, покуривает, сдвинув на глаза непременную белую кепочку. Две удочки у него укреплены на рогульках. А из брезентового мешка, лежащего рядом, три карпьих хвоста высовываются. И по хвостам этим видно, что зверюги там лежат!., не меньше чем под три кило каждый.
— Здравствуйте, — сказал я рыбаку, не переходя пока на его сторону. — Ну, и как оно? Поклевывает?
— Поклевывает, поклевывает, — буркнул он таким тоном, за которым явственно пропиталось: «Ступай себе мимо!»
Так он здесь открыто, по-хозяйски, расположился и так недружелюбно-начальственно ответил мне, что я подумал: из своих кто-нибудь, на досуге балуется.
Я потоптался, прутиком по штанине пощелкал и спросил:
— Ну, а как же насчет запрета? Здесь вроде запрещено ловить? Бон и объявление висит.
Спросил тонким почему-то голосом, подрагивающим, а получилось — словно бы ехидно, с намеком.
Рыбак долго молчал, все ниже клоня голову. Губы у него сжимались в полоску, желваки набухали. Я решил уже, что он и слова больше не проронит. Но рыбак, резко вскинув подбородок, вдруг заговорил.
— Перераспротак твою в перетото и в перевотэто! — с невыразимой горечью сказал он. — Всю неделю мантулишь на этом пекле!., наверху! на лесах! Выполняешь и перевыполняешь! Санатории-профилактории им, гадам, строишь — в рот их, в нос, в уши, в потроха! Раз в неделю соберешься отдохнуть по-человечески — и тут тебя догонят! Там запрещено, здесь запрещено, кругом запрещено! В гробу только не запрещено!.. А им можно! Им все можно!.. Там сидит… прорабишка какой-нибудь, мастеришка, начальник хренов, дерьмо, козявка — а весь в коврах, в телевизорах, бабах — в импорте, в бриллиантах! Такие деньги получают ни за что! Да ещё воруют, паразиты!..
Я молчал — подавленный, обалдевший! Рыбак же все больше распалялся.
— Воруют! — воздел он руки. — Как воруют-то!! — и выхватив из кармана сшивку каких-то пожелтевших газетных вырезок, обличительно потряс ими. — Вот! Во-от!.. Это же — волосы дыбом! Конец света!
Закончил свою филиппику разгневанный пролетарий неожиданно и странно. Вскочил, нервно собрал удочки, прыгающими руками кое-как увязал их в пучок, подхватил сумку с карпами, пробежал мимо меня, сел в эти самые раскошные «жигули» и так рванул с места, что мелкие камешки из-под задних колес шрапнелью ударили по моим джинсам.
Я постоял, подивился на это явление, ни черта не понимая, — чумовой какой-то товарищ, ужаленный! — потом перебрался по трубе через кювет. Труба была скользкой: из микроскопических дырочек били игольчатые, почти невидимые фонтанчики — увлажняли ее. Занять насиженное и, надо думать, прикормленное местечко я не решился, — очень уж открыто здесь было, голо, дискомфортно, — двинулся вдоль канавы. И вскоре набрел на двух белоголовых хлопчиков. Они сидели среди высокой травы на маленьком вытоптанном пятачке, словно в скрадке, открытые только сверху, и настолько были увлечены делом, что не услышали, как я подошел. Я осторожно покашлял. Пацаны вздрогнули, разом оглянулись и утянули головы в плечи.
— Ну что, орлы, каковы успехи? — бодро сказал я.
— Да мы, дядя, так, — заюлил тот, что слева, — мы это… мальков ловим… для аквариума.
— Ara, для аквариума! — закивал его дружок: Но тут у него нырнул поплавок.
— Ой! — испуганно вскрикнул он, вытягивая небольшую кефальку.
— Ну вот, Петька, опять ты! — упрекнул его товарищ.
— Да я что, нарочно? — плаксиво заоправдывался Петька. — Она же сама!
Кефалька, выгибаясь, прыгала на траве. Петька не решался к ней притронуться. Даже не смотрел на неё, отвернулся.
Я снял кефальку с крючка, полюбовался ею, отбросил рубашку, прикрывавшую проволочный садок (я его сразу заметил): там уже лежало с десяток таких же рыбок, заснувших.
— Что же вы ее на солнце держите, — сказал. — Опустили бы в воду. Пропадет ведь.
Пацаны обреченно молчали.
— Эх, рыбаки! — вздохнул я. — Ну, ладно… Глубоко тут — нет? Если на ту сторону перебрести.
— У-у, дядя, глубоко! — оживились пацаны.
— Да здесь еще трясина — засасывает!
— Ага, ил сплошной!
— Вы, дядь, садитесь рядом — места хватит.
— Вон удочка у нас, запасная. Берите.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Чего ж вам мешать, тесниться. Пройду еще… Садок-то опустите в воду.
— Опустим, дядь, опустим! — радостно заверили пацаны.
Еще маленько я прошел, высматривая местечко на берегу, а когда поднял глаза, увидел, как метрах в двадцати по курсу двое мужиков торопливо сматывают удочки. Один, ухватив за лямку рюкзак, боком кинулся в заросли. Второй замешкался, метнулся туда-сюда и вдруг, развернувшись, прыгнул через канаву. То есть хотел прыгнуть, но оскользнулся и булькнул в метре от берега. И стремительно начал тонуть. Неуклюже, словно спутанный, развернувшись, он пытался рывками дотянуться до травы, но под ногами не было твердой опоры, с каждым судорожным толчком он только глубже погружался и уже хлебал ртом воду.
— Руку! — заорал я, плюхаясь на живот. — Не толки ногами! Вытаскивай их!.. Держись на плаву!
Отпячиваясь, извиваясь ужом, помогая себе коленями, подбородком, свободной рукой, я кое-как подбуксовал его к берегу. А тут уж он сам закостенело вцепился в коренья трав, продышался, вылез. Стоял — весь в ряске, в тине, мотал головой, отплевывался.
— Ну? — спросил я. — С легким паром?.. Нашел место купаться! Мало тебе Черного моря?
— Придурок! — выговорил рыбак.
Смотрел он куда-то поверх моей головы, и я решил сначала, что это он о себе — столь не лестно. Но ошибся.
— Ты бы еще ружье взял, придурок! — злобно продолжил он. — Или фуражку милицейскую нацепил, вместо этой бородавки!.. Понаедут… придурки, тунеядцы! Деньги им, падлам, девать некуда… «Черного моря мало!» — передразнил ои меня. — А тебе мало, да? Шарашишься тут… ту-рист! — Он снял штаны, резко встряхнул их, обдав меня грязными брызгами. — Ну, что выпялился? Медаль ждешь — за спасение утопающих? Счас откую — по ряшке!.. — И, повернувшись к зарослям, закричал: — Э-гей! Серега! Давай сюда! Иди, не бойся!.. Тут одному медаль выдать надо!
До меня дошло — сванка! Они же меня все — и хлопчики, и пролетарий тот дерганый — из-за шапочки этой и вполне закавказского моего облика (если издалека или внезапно) за местного деятеля, за рыбоохраиника какого-нибудь приняли, который сам лопает в три горла, жиреет, а над другими, у кого всей радости-то — раз в неделю с удочкой посидеть, руку правую потешить, измывается, сволочь такая, дохнуть не дает. Выходит, как Печорина, судьба (да какая там судьба — сытая прихоть бездельника) кинула меня в «круг честных контрабандистов», — то бишь, честных браконьеров, как он, я «встревожил их спокойствие» и даже — о ужас! — едва не утопил человека.
