Он возвратился в свою каморку, тщетно стараясь не думать о встрече с Зинаидой, но смотря на соседний корпус, С. П. Мезенцев визжал перед «четырьмя думающими», что он идет в Кремль к самому Лопте, будет с ним познакомлен и непременно подсыплется к богородице, хотя она из прита, — «братцы, да мы, может быть, все сыновья офицеров и фабрикантов, и нам дано зарабатывать себе пролетарское происхождение, и мы случайно не контрреволючим». Все остальные «думающие» явно завидовали, он был доволен своей работой, но Вавилов попытался было сказать им о «секретных гостях», но подумал, что тут надо разобраться, да и мысли у него об этом быстро исчезли.
С. П. Мезенцев визжал, что соблазнит Агафью и откроет огромный публичный дом — мечту всей его жизни, с бассейном и с рыбками золотыми. Вавилов подумал о своем происхождении, подумал о матери, и ему показалось странным, что его так тянет к людям: вот и «пять-петров» поговорили с ним ласково, и он стал себя чувствовать значительно легче. Он направился к прудам, усталый, и хотя ремонт и постоянная перебранка с рабочими и с техниками, которые норовили упереть, особенно цемент, раздражала его, он все-таки пошел к четвертому пруду и к березе, отмеченной им, и сломал прут во имя «пяти-петров» и во имя трусости своей и поклонения собственности, его утешало то, что очистка прутьев, детская забава, доставляла ему большое облегчение, и он понимал, что сознавать свои слабости — это уже большое достоинство, но что поделаешь: где природа и потеряет, а где и приобретет, на нем она потеряла явно.
На обратном пути он встретил Измаила верхом на коне, чепрак у него был окровавлен, он ехал потупившись. Вавилов подумал, что, кажется, наконец-то Измаил убил человека, но тот подъехал грустный и, даже не глядя, с кем говорит, рассказал, что нашел сына окровавленного и рядом вилы — он напоролся на вилы. Он ездил за доктором в Кремль, он созовет всех докторов СССР, он спасет сына. Тут он узнал Вавилова, он закричал:
— Из-за твоей неналаженной деятельности гибнут люди, смотри, на лугу З. Лямин, старикашка из Кремля, рубит дерево, оно убьет его, и не хочет ли этого старикашка…
Он забыл про Вавилова, он ехал к больнице и говорил сам с собой. Вавилов побежал на Ямской луг.
IV
Хотя З. Лямин имел все возможности молчать и не каяться, но ему думалось, что этим молчанием он обязан Агафье, он думал, что только она спасла его. Он кинулся к ее ногам, целовал ее следы и обещал ее любить до конца дней, и его возмущало то, что женщина Препедигна тратит на него тринадцать рублей получаемой пенсии, а он, старый дурак, лезет к девкам, еще надеется на какую-то взаимность. Где-то в лице его беззаботничала эта надежда и самоуверенность, и это страшно возмутило Агафью, она поговорила с ним резко, она подумала о его судьбе и о Хлобыстая-Нетокаевского подле рвов могиле, которую она ему выкопала и которого отпел протоиерей Устин, который взял на себя этот грех, но и заслуги Хлобыстая в деле печатания библии были очень уж велики, и можно ему было простить многое.
— Так что же ты хочешь? — спросила Агафья.
И. П. Лопта видел, как З. Лямин стоит в пыли перед Агафьей он шел довольный ею и темными ходами своего сына Гурия, который сидит день и ночь в типографии, играет даже в шашки с новым заведующим молодым человеком, из Мануфактур присланным, — Сеничкой Умалишевым, однобоким, слюнявым и болтливым необычайно, но который томился и все карточки себе каждую неделю визитные печатал: «личный секретарь», а чей — неизвестно, сплетник, паршивец и вообще тля.
Сеничка Умалишев изрекал подозрительные сентенции насчет власти и смотрел выпытывающе в глаза, а Гурий говорил спокойно: «Ваш ход». З. Лямин был огорчен невниманием Агафьи, у него похрустывало что-то внутри, он смотрел на сад, и Агафья, чтобы отвязаться от него, велела ему разнести вещи [И. П. Лопты], которые давно уже частью разобрали, частью нет: вот и топор из типографии меченый валяется. «Мы воровством не живем, хотели бы мы этого, нет». Он взял топор с зеленой крашеной рукояткой. «Какая бесхозяйственность, кто же топоры красит?» — он забрал его и пошел.
В переулке было сыро, уже пахло осенью, он вспомнил, что топор надо отнести к плотовщикам и что о плотовщиках и их странном сечении Гурия прутьями говорилось многое. З. Лямин нес топор, но ведь он его не занес, и все же, может быть, с таким именно топором… (…) он шел и ему было грустно, с ним рядом шел тоже грустный Афанас-Царевич, который болтал что-то и постоянно добавлял: «Пускай его, пускай». Так они шли, большой и рваный Афанас-Царевич и З. Лямин. З. Лямин взошел на луг и стал рубить березу, он ее рубил, потому что ему хотелось, во-первых, как-нибудь согреться, во-вторых, он хотел перенести известное наказание, и, если бы он посидел за березу, это от наказания за убийство было б недалеко, в-третьих, он хотел показать, что способен и поверху летать, а не понизу ползти, как думает Агафья. Афанас-Царевич, изумленный его действиями, вначале отошел от него и смотрел на Кремль, где видны были проломы в розовой стене, и профессор ходит по берегу и высматривает своих каменный баб.
К Мануфактурам скакал Измаил. Он не остановился, лишь взглянул, и, хотя он всегда искал людей, которые, по его мнению, собирались кончать с собой, он тут увидел просто хулиганство, а не высокую жизнь. З. Лямин стал рубить сильней, щепы так и летели, Афанас-Царевич стал смотреть, что значит эта рубка, словно человек желал дорубиться до чего-то. Он выкрикивал с ожесточением: «Во имя Христа, во имя Христа!»
Вавилов поспешил и побежал не оттого, что Захар Лямин, личность не известная ему, рубит дерево, какой-то кремлевец, Вавилов побежал потому, что ему хотелось отчасти и разобраться в своих чувствах, отчасти и потому, что его привлекала мысль о Кремле, о своем рождении, о намеках С. П. Мезенцева, которые разрастались и становились тягостными, он выдумывал много причин для того, чтобы свернуть в сторону, но оно, это неизвестное, влекло его, и он бежал. Он быстро запыхался, и действительно, на том месте, где им была распланирована детская площадка и откуда утаскивали постоянно песок и землю, на зоне этой, единственной, которую он взлелеял и думал разбить здесь сквер, так как здесь уже было размечено, — сумасшедший человечек с седой головой рубил березу. Вавилов смог только крикнуть ему:
— Стыдно!
Человечишко взмахнул руками. У Вавилова захолонуло сердце, он вспомнил многие свои болезни и остановился, если б он не остановился, он смог бы добежать и оттащить человечка, и тот встал перед березой, которая заколыхалась на секунду, но затем струсил и отбежал, но уже было поздно, она отделилась от горизонта и поплыла быстро вниз, и Афанас-Царевич побежал домой. Вавилов посмотрел на то, как падает человек, ему вспомнился Кремль, его соборы и храмы, и он посмотрел на храм Успенья — копия Петропавловского собора в Петербурге и копия довольно точная, и Вавилов подумал: что, как он слышал, там два этажа, из которых можно сделать и лекционный зал, и театр, и прочее. Он посмотрел на шпиль, освобожденный падающей березой. Он вспомнил, как их водили туда из Воспитательного дома каждое воскресенье, злорадная радость потрясла его. Он смотрел жадно на шпиль и думал, что это надо обмозговать.
Уже из поселка бежал народ, из Кремля скакала подвода, и сам И. П. Лопта сидел в ней. Вавилов отошел, захваченный своей мыслью, и ему кололо в боку, и он пришел к архитектору, все думая о своем, и тот начал его лечить и расспрашивать, опять ушла жена архитектора, и опять стало неприятно, и Вавилов все-таки лечился и стал чувствовать, что колет еще больше. Он с трудом ушел, когда уже понял, зачем и почему он пришел и в чем его болезни, и архитектор с удовольствием милосердствовал. Он шел, тер себе бок и думал о храме Успенья. Он пришел чрезвычайно оживленный и сообщил это трем «думающим», они отнеслись к его мысли спокойно, и только сказал П. Лясных, что едва ли что выйдет: во-первых, наука, храмы здесь сплошь древние, а во-вторых, совесть.
Пицкус вскочил немедленно, по дороге он сообщил Клавдии, которая действительно приходила пить воду в присутствии Вавилова, и сначала его возмущало это, а затем стало умилять. Клавдия озорничала, ей самой нравилось исполнять то, что она задумывала хотя бы и в пьяном виде. Пицкус имел теперь повод прибежать в Кремль и сообщить о затее Вавилова. Он устремился, Агафья рыла сама могилу З. Лямину, во рву у кладбища, рядом с могилой Хлобыстая-Нетокаевского.
V
Зинаида отказалась от зова тела, она стала довольной, но довольство, которое было в ней, скоро прошло. Она разговаривала с Ложечниковым и его племянницей, трое довольных, тех, к которым стремился Вавилов и которых он искал. Зинаида выглядела хорошо, несмотря на то, что ушла из ними, и несмотря на то, что она много заседала, ходила осматривать строящийся дом, и ее еще радовало то, что ее не трогает М. Колесников, который все-таки время от времени приходил к ней и говорил:
